Вмешался непричесанный политолог:
– Оппозиционеры, – кричал он под странный шумок в огромном цеху, – получают известность за свои «подвиги» почти даром. То есть, не за счет попытки внутреннего духовного развития, а из-за тупых бросков на амбразуру и показных страданий жертвы. Что легче, чем изменить что-то в душе.
На него шикали, в шуме цеха слышались редкие хлопки аплодисментов. Меня это почему-то задело.
– Настоящими рабами стали твердокаменные оппозиционеры, окопавшиеся за границей, их погубила психология противостояния, политической конъюнктуры. Мещане и то сумели остаться людьми, с их свободным внутренним миром, как бы мелок он ни был. Эта реальность повседневного существования недоступна борцам. Великие поэты выходили из мещан.
Его освистали.
Бывший «совесть народа» в заключительном слове мягко упрекал ораторов. Достоевский понял, стоя на эшафоте: все революции ничего не стоят. Победа ли, поражение – приводят к эшафоту или тех, или других. Нетерпение в отношении к жизни есть форма неуважения к ней. Революция требует неукорененных людей. Все великие романы – романы покаяния от соблазна революции. Правда, Евгений в «Медном всаднике» бежал, и в этом было хоть какое-то действие. А сейчас наш человек сидит в кресле перед брадобреем, проводя добровольный эксперимент.
– Культура, как писал философ Мераб Мамардашвили, – это усилие и одновременно умение практиковать сложность и разнообразие жизни. Человек – это постоянное усилие стать человеком, состояние не естественное, а творящееся непрерывно.
Его слова отвечали моим самым сокровенным мыслям.
«Совесть нации» недолго слушал перехлесты в убеждениях членов нашего движения, и тихо ушел. Он скоро перестал к нам заходить, что-то ему не понравилось.
7
Мы с Катей были совсем разные, но это не мешало.
– Нам с тобой не о чем разговаривать, – говорил я, сидя с ней на кухне.
– Нет, мы просто молча понимаем друг друга. Под молчанием есть какая-то глубина. Просто выразить не можем.
Я смеялся:
– Какие могут быть разговоры при слиянии душ? Да, наши души где-то не здесь, они вместе в каком-то заливе любви. Там не надо слов.
Правда, и слияние душ начинает надоедать. Кроме, конечно, слияния тел, это не надоедает никогда. Испытывая миг наслаждения сексом, я невольно думал: а не прав ли маркиз де Сад, считая наслаждение целью человека? И почему люди накладывают табу на это?
Чтобы был диалог, нужно отделиться друг от друга, тогда становится видна разница в мировоззрениях – предтеча охлаждения друг к другу. И это нам вскоре представилось.
Наша жизнь с Катей стала представлять собой горячее сплетение борьбы противоположностей, высекающей искры страсти и непримиримых споров. Может быть, это и есть жизнь всех семей?
Мы смертельно обижались, если кто-то из нас проявлял невнимание. Я ревновал жену, если по утрам она забывала зайти ко мне в комнату узнать, сплю ли я или уже помер, или была холодна к моим объятиям.
Мы искали следы нелюбви друг в друге, какую-то нечестность в отношениях, и было облегчение, когда находили.
– Я так и знала! – торжествовала она.
– И я всегда предчувствовал, – вторил я.
– Ты меня не любишь, – открывала она истину.
– Это ты меня не любишь! – негодовал я.
Может быть, это опасение оказаться в горечи одиночества, напрасно прожитой жизни?
– Почему не целуешь? Не обнимаешь?
– Женщины любят духовно, – смеялась она. – Ушами.
– А мужчины – руками!
И кидался к ней.
– Почему так грубо хватаешь? Нет, чтобы нежно погладить по голове.
Я целовал ее ухоженные волосы.
– Видишь, целую тебя везде.
Она уставилась на меня.
– Тебе нужно от меня только одно.
Я воздерживался насильно ложиться с ней в постель. Может, действительно мне нужен только секс? А забота о любимой – вне моего интереса? И меня впрямь влечет только идиотское желание влиться в женщину, с ее широкими бедрами, чтобы выносить ребенка, с нежной грудью, пусть и не такой высокой, но той, что была в ее молодости, с ее обнаженными нежными бедрами выше колен, которых я бережно касался.
Природа придумала сексуальное наслаждение, чтобы неустанно продлевать человеческий род. Но зачем ей нужно развивать личность, мозги для познания себя? Зачем это лишнее усложнение жизни?
Человек всегда одинок, не может исцелиться даже в любви.
– Это не любовь, – упрямо продолжала она. – Просто ты боишься, что без меня пропадешь.
Я воображал, что после ухода тебя буду бродить один по комнатам, где сохраняется твой дух, и пытаться жить, кормиться, глотать те пилюли, что словно подставляешь мне ты? Это было невыносимо.