Она моя единственная семья, но всегда была отдельной, такой вот всегда далекой. Наверно, могла изменить, и это бесило, не мог до конца обладать ею. Хотя вот она, рядом, родная. Оттого такая боль возможного отторжения.
Казалось, испытывал ревность, какую-то общую мужскую ревность, независимо от конкретной женщины. Что такое ревность? «Беспокойное устремление к тирании, перенесенное в сферу любви, – как был уверен Марсель Пруст? – «Счастье благотворно для тела, но только горе развивает способности духа».
Я перестал метаться в разные стороны, понял, что заканчивать жизнь придется только с одной. Может быть, это какие-то объективные ограничения возможностей при старении, обрезавшие желания что-то искать на стороне.
Жена торжествовала с удовлетворением:
– Понял, что никому больше не нужен.
8
Катя часами трепалась по телефону. Я почему-то нервничал, наконец спрашивал:
– О чем так долго?
Она долго опоминалась, потом удивлялась:
– Ни о чем. Не вспомню даже.
Это был ежедневный ритуал потребности близости с родственными людьми. У нее в роду осталась одна тетя Марина. Катя всегда была среди людей, подруг, их родственников – дядей, тетей, двоюродных и троюродных сестер, близких и дальних. И завидовала самой близкой подруге, – та была единственной дочкой у папы и мамы, которые умерли в суровые годы, и сумела разветвить род: родила и одна воспитала дочь (отец сбежал), а та вышла замуж и тоже родила дочку, – и все они образовали целое родовое гнездо.
А я был приезжим, оставшимся после института в этом городе. И в сущности жил интересами жены и окружавших людей.
Но она становилась чужой, когда я, лежа на диване, торчал перед телевизором, сладострастно, по ее мнению, смотрел «обнаженку».
Официальное телевидение показывало ток-шоу: «Только у нас говорят свободно!», «Вжарь, Андрей!», «Наедине со всеми», «Правда, только правда на полиграфе!» Там «раздевали» классиков, попсовых знаменитостей, и простой народ, – они, оказывается, занимались харассментом и пьянством, избивали жен, выбрасывали младенцев из окна. Показывали счастливо красовавшихся на экране несовершеннолетних девиц, рассказывающих, как их насиловали, наивно выкладывая в своем блоге «онлайн». Как отдавали детей в детский дом, и через тридцать лет телевидение показывало встречу виноватых спившихся родителей с взрослыми красавцами детьми, ищущими свои корни…
Классики не могли дать сдачи, а остальные оправдывались или тупо молчали перед любопытством праведно выглядящих ведущих.
Это то, к чему всегда хотел приобщиться простой человек – к своему кусочку славы, узнавания его всем народом, и к тому богатому и лучезарному миру, в котором он никогда не жил, а только мечтал в прекрасных снах. Всегда безвестный, как миллиарды ушедших в могилу, не оставивши следа в истории. Что такое это желание подставиться под софиты бессмертия? Может быть, это страх остаться одинокими?
Нам страшна впустую прожитая жизнь. То есть, в стороне от общего интереса, без любви, делающей жизнь бесконечной. Это разновидность страха перед одиночеством, не только без родных, но и без людей вообще. Забвение – это убийство человека. Вот отчего люди стремятся хотя бы к маленькому кусочку славы.
Я же изо всех сил старался увидеть в кричащих друг на друга с мордобитием в эфире представителях населения глубинные смыслы бытования народа. Надеялся набрести на сюжет, единственный, который поможет выразить себя.
Хотя это могло быть и моим неизжитым пристрастием к обнажению в моих текстах, или просто сладострастным удовольствием. Я с моим натурализмом тоже вполне мог бы стать «обнажальщиком».
Но жена Катя просто ненавидела перетряхивание грязных простыней перед всем светом на каналах, игнорируемых интеллигенцией, не умея взглянуть на это со стороны. Наверно, у себя в клинике насмотрелась страданий больных, так, что не желала видеть это еще где-либо. Ей был чужд такой анализ грязи. Считала, что муж-провинциал любит подглядывать в замочную скважину на семьи, ссорящиеся и делающие друг другу пакости.
Она не терпела новые постмодернистские веяния. Не понимала, что это смена эпох, где «обнаженка» уже господствует, только и способная щекотать нервы уставшему, отчего-то теряющему энергию народу, и будет преобладать с переходом на квантовое информационное будущее.
– Это же твой народ! – возмущался я.
– Это не мой народ! – отрезала она.
Я считал, что нельзя отворачиваться от трагического фарса жизни, видел, вопреки консерваторам, как через мириады живших и живущих человеческих существ высвечивается движущийся живой гребень настоящего, и из живого мгновения уходит в неведомое впереди.