– Писатель, а тратишь время на ящик, – язвила жена.
– А что такое «зря»? Что полезно, дает чувство полноты? Работа в офисе, чтение, хождение в лесу?
– Выпей витамин.
Я смягчался.
– Вот сейчас вижу – ты меня любишь!
Она не считала серьезными ни мою общественную организацию с ее целями соединить чистоту действий и экономику, ни мои литературные изыскания.
Сталкиваясь с ней в коридоре или на кухне, я нарочито шарахался.
– Я тебя боюсь.
Она тоже мимоходом отшатывалась.
– И я тебя боюсь.
9
Катя досаждала мне своим субъективным отношением к миру. Воспринимала человеческие страдания, несправедливость слишком горячо, чтобы судить объективно. Читая по айфону в «твиттере» информацию о нашей действительности, она негодовала, язвительно глядя на меня:
– Какое убожество! В Якутии травят художницу, что она изобразила аборигенов в меховых малахаях обнимающих и целующих друг друга!
– Безумие! – возмущался я ей в лицо. – В тридцать седьмом году клекотали: кругом враги! Еще тогда народу вбили эту идеологию – она стала инстинктом, которую и сейчас не вырвешь. Боль, ужас вкупе с нищенством – переломили народ. Стокгольмский синдром.
Мы в негодовании смотрели друг на друга.
____
Я уже не мог жить бесцельно, как гуляющие в парке старички с посохами. Мне нужна хотя бы простенькая цель – сбегать в книжный магазин, чтобы купить новую книгу любимого писателя, или в магазин с бумажкой жены, что купить.
Главная цель стала литература. Я мечтал зарабатывать на ней. Написал повестушку в виде писем героя – из жизни, о распрях на работе, в том числе в семье и у родственников.
Никто, кроме родных, не знал, что я изобразил картинки из личной жизни. Не хотел, но получилось с натуры, описал в точности как было, не пожалел никого, чтобы узнавали, и кое кого из моих недоброжелателей презирали, только изменил имена. Конечно, не так, как в украинском сайте «Миротворец», где публикация имен и адресов прямо наводила бандитов на квартиры для разборки.
Короче, текст был натуралистическим описанием, не преображенным метафорой, которая освещала бы не привычную мне реальность.
Жена смотрела на меня странным взглядом. Она молчала, и здесь было недоумение, и даже отчуждение.
– Ты оболгал нас!
Я горделиво знал, что все жены, с кем будущие писатели начинают жить в нищей молодости, не признают в них писателей, даже получивших признание, не то, что те, кто выскакивает за именитых авторов.
– Ты прочитала буквально. Не заметила, что это воплощение идеи.
– Какой еще идеи?
– Идеи тоски по иной жизни, в одиночестве среди серых будней. Я изобразил, как есть, правдиво.
– Чушь! – фыркнула она и замкнула уста.
Я оправдывал себя:
– А как быть с Левитаном? Чехова тоже обвиняли, что он в «Попрыгунье» оболгал его друга – художника Левитана и его любовницу художницу Кувшинникову. И чуть не дошло до дуэли. А Лесков, изобразивший жену…
– А наш с тобой интим… Зачем?
– У всех интим одинаковый! – разозлился я. – Это типично. Ты, вернее героиня там изображена положительной, хотя и реалистично.
Она вздохнула.
– Надо любить. То есть помогать – руками! – близким. Хотя бы лекарства принимать.
– А разве я не пытаюсь действовать? Путем п… писания того, что, может быть, необходимо людям?
Хотел сказать, что действие – это и отстаивание своей позиции, а тут я упрям. Но промолчал.
– Но для этого надо быть талантом.
– Ты не хочешь знать мой внутренний мир?
Она смотрела с недоумением.
– Я и так знаю тебя, ка облупленного.
– Ты меня не понимаешь. Никогда не любила.
Она суровела.
– В том то и дело, что почему-то люблю.
– За что любить такое ничтожество? – оглушенно спросил я.
– Не знаю. Но не люблю в тебе дурачества. Удивительно, как ты сохранил в себе детство! Мальчишка! Ради красного словца не пожалеешь ни мать, ни отца. Никак не повзрослеешь. Хочешь прославиться на наших костях.
– Я хочу понять что-то… А ты – лишь бы напечатался.
Я поверил ее словам, вернее, тону. Для нее любовь не требует слов. Я для нее – лицемер, вместо настоящего участия мусолящий слова. Любви претит любое лицедейство по отношению к ней.
Оставалось нехорошее жжение униженности. Как мы можем любить друг друга, совершенно чужие по духу? Нет, дело в другом. Привык считать, что я умнее, – гораздо больше читал, думал, искал. А она только переживала за других, и в этом вся ее жизнь. Но все равно жгло унижение. И это останется, наверно, на всю жизнь.