Но если судить по звукам, наши все-таки побеждают, стреляют чаще, а мушкеты отвечают все реже и реже…
Из-за поворота конь выносит всадника, не доскакав с полсотни метров, останавливается, и наездник, приложив руку ко лбу, высматривает, что здесь твориться.
Встаю в полный рост — это свои, архиповский хлопец, Панас.
Следом за ним, лошади выносят еще четверых и они скачут ко мне. Наши и, слава богу, все живы.
Спешились.
Григорий любовно поглаживает приклад:
— Гарный самопал.
Архип выражает свои чувства более бурно, со всей дури хлопает меня по плечу:
— Они так и не поняли, от чего умерли…
Странная война. Привычка полагаться на холодное оружие послужила причиной смерти многих выживших после взрывов. Для того, чтоб оказать сопротивление, надо подойти и ударить саблей… Но здесь все было по-другому, выстрел — и тяжелая пуля ставит крест на любой попытке сопротивления. Взрыв на обочине сродни по своему эффекту залпу картечи из пушки. Этот вид боеприпаса прослужит долгую службу и до появления пулеметов будет самым эффективным средством борьбы с наступающей пехотой и кавалерией. И в истории военного дела есть масса примеров, когда один единственный выстрел поворачивал ход битвы в обратную сторону.
Надо идти и заняться грязной работой. Зачистка.
На дороге лежит, придавленное убитой лошадью, тело. Стреляю, пуля срикошетировала от нагрудника, поляк дернулся и со стоном открыл глаза. Вытаскиваю пистолет и стреляю в черепушку — отмучился, бедняга.
Оборачиваюсь на спутников. У стрельцов глаза, словно плошки, Архип безмятежно спокоен, только склонил голову набок и с любопытством наблюдает за мной. Два казака, даже не раздумывая — правильно или неправильно — подобрали с земли копья. Панас подошел к следующему ляху, примерился, и с мерзким хрустом вогнал наконечник в горло.
Со стороны обоза вдруг послышались громкие голоса, брань. Крики прерываются выстрелом, тут же следует второй, третий. Слышу приглушенный расстоянием вскрик боли, вспыхивает яростная перестрелка.
Спешим с Архипом туда, по широкой дуге выходя в тыл. Три гаврика устроились за поваленным деревом. Тощий хлюпик, весь взъерошенный какой-то, заряжает мушкеты, яростно орудуя шомполом, и подает двум другим защитникам бастиона.
Я пристрелил заряжающего, Архип свалил второго, широкоплечего, тот падает ничком и не шевелится, а последнего, бросившегося бежать, прикончили стрельцы.
Наступает тревожная тишина, нарушаемая стонами недобитых поляков и раненых лошадей.
Ничего не слышно и от Ильи. Отогнал пехоту?
— Э — эх, рацию бы сюда… Половину речи посполитной отдам. — пробурчал, загоняя новый патрон в патронник.
— Чего тебе надобно? — Архип перезарядил свое ружье, не отрывая взгляда от разгромленной колонны.
— Посыльный нужон, узнать как дела у десятника. Слышишь… Тихо-то как…
Он повернулся ко мне, — Федор, а ты страшный человек.
— Вот те раз, это с какого перепугу ты так решил?
— Придумки твои… Не от бога…
— Ой, кто бы молвил-то, а давеча пану Анджею кто глотку перехватил? Я, что ли?
— Не об этом речь веду. Там — он судорожно мотнул головой, — все было, как ты обсказал. Ляхи сбились кучей, разворачивая коней, а мы стреляли в них и они ничего не могли нам сделать. Оружье твое…
Он не договорил, перебил залихватский свист, громкий крик — ура и вопль во всю молодецкую глотку.
— Федор! Федор!
Выглядываю из-за дерева, на дороге стоит Илья и призывно машет рукой.
Оборачиваюсь к Шадровитому, — Пошли.
Мы бредем по лесной поляне, под сапогами хрустят опавшие сучья, прошлогодняя хвоя устилает землю плотным серым ковром. Идем молча, говорить не хочется. Я устал морально и физически. Тяжкий груз неопределенности, давивший на меня все эти дни, стал чуток легче, но все равно пока что лежит на моих плечах. Надо теперь суметь уйти живыми и сохранить трофеи.
Я шагаю чуть впереди, Архип — на шаг позади, храня молчание. Когда до тракта осталось пройти всего несколько шагов, он кладет руку мне на плечо, останавливает. Обходит и встает передо мной, загораживая собой ото всех. Чуть склоняется, как будто хочет сказать нечто важное…
И вдруг начинает падать на меня, хватает за плечи, а из уголка рта выплескивается струйка крови.
Я подхватываю ставшее неподъемно тяжелым тело и, не удержав, опускаю на землю.
И вижу довольный оскал на окровавленном лице поляка, и руку с опущенным пистолетом, из ствола которого еще вьется тоненькая струйка дыма.
К нам бросаются стрельцы. Я кричу, останавливая одного из них, вскинувшего вверх саблю: