— Ну-у… За большие деньги…
— Ты мне, Михеевна, такую же, как самая, привези. Я денег дам. У меня много есть.
— Ты ж не черножопый, дядил, — опешил Синяк.
— А зачем издалека возить, — небрежно сказала Саша, поправляя макияж, испорченный Синяковым целованием, и, не меняя позы, спросила: — Танюш, подработать не хочешь?
— Чего-о? — Синяк угрожающе повернулся к Саше.
— Тихо, — сказал Роман и снова включил телевизор, теперь уже первую программу.
— …от приступа острой сердечной недостаточности в следственной тюрьме скоропостижно скончался поэт Бошор Сурали, — будничным голосом сообщил диктор.
— Убили, — пробормотал Роман.
Синяк зачем-то встал, налил себе водки, выпил и выдохнул, уставившись в Сашу:
— Пшла на хер вон отсюда!
Проснулся Синяк рано и не по своему почину — до крови прикусил все еще не обношенными зубами щеку изнутри. Замычал и встал с закрытыми глазами — с целью опохмелиться. Побрел к холодильнику. Нащупал бутылку, хлебнул и выплюнул: уксус. Теперь уж проснулся окончательно.
Светало. Дядька храпел. Синяк припомнил вчерашнее, пока фильм не прервался. Лучше и не вспоминать, мрак, хоть вешайся. Он вышел на крыльцо. В Гомнине кричала единственная на всю округу корова Франца Казимировича отставного пастуха, собутыльника Ильи Ивановича. Корове небойко поддакнул ранний петух.
Синяк нашел в багажнике «Беловежскую горькую», вспомнил, что подарил машину, захлопнул шумно багажник и отрегулировал «Беловежской» разлаженный и опаленный уксусом организм. Закусил почерневшим индюшиным крылом и, зябко поеживаясь, отошел к забору, расстегивая на ходу джинсы. В косе жужжал застрявший жук, но даже подумать о том, чтобы его вынуть, Синяк был не в силах. Выжить бы.
В дальнем конце огорода в утреннем полумраке над грядой что-то темнело.
— Ма-ам! — негромко прокричал туда Синяк, чтобы не будить гостей, и поплелся в огород.
Татьяна Ивановна не отвечала. Она стояла на коленях, сложившись в поясе, уткнув голову в подернутую ледком гряду. Из-под косынки у нее торчал здоровенный лопух — «от давления». Под животом был маленький бочонок, который она подкатывала для облегчения полевых работ.
Синяк, почуяв неладное, замер с поднятой ногой.
— Мам!..
Опять не ответила Татьяна Ивановна, ибо еще вчера отдала Богу душу, так и простояв дугой на огороде всю ночь, пока они женились-разводились…
Синяк стоял над мертвой матерью и плакал.
Первым он разбудил Илью Ивановича. Тот пощупал у сестры отсутствующий пульс, затем вместе с племянником безуспешно попытался разогнуть покойную, как будто это могло ее оживить.
— Вот оно, наше хозяйство, — проворчал он, — так буквой «зю» на бочке в рай и поехала…
Он принес рулетку, обмерил сестру и похромал в сарай готовить негабаритный гроб.
Синяк разбудил Романа. Роман тихо выбрался из постели, чтобы не разбудить Таню, еще не вышедшую замуж и посему спавшую вместе с ним.
Они вышли из дома.
— Чего так рано? — зевая, спросил Роман, отходя в сторону.
— Журчи потише, — попросил Синяк. — Маманя умерла.
На тот свет Татьяна Ивановна в силу дурного характера перебиралась не по-людски. Смерть свою она в ближайшие годы не планировала, и Синяку пришлось ехать в Рузу за халатом большого размера.
Хоронить себя в Москве она категорически запретила еще загодя. В церковь ее, перегнутую пополам, поставить не решились.
Пока старик ладил гроб, а Синяк с Романом ездили в Рузу за халатом и медсестрой, подтвердившей смерть, Татьяна Ивановна лежала, закрытая со всех сторон пожухлой помидорной ботвой, как всегда недовольная сыном, с открытыми глазами. Таня обмывала покойницу и облачала ее в привезенный халат. Глаза покойницы от возни запылились и стали не такими грозными. Таня протерла их мокрым полотенцем. Наконец чудной гроб с Татьяной Ивановной через окно просунули в дом и поставили на стол постоять.
Могилу вырыли «сикилеты».
— В Москву правильно решили не везти, — одобрил Илья Иванович племянника. — Куда такую тяжесть, а вот в церкви хоть чуток все ж таки подержать неплохо.
Синяк с Романом в паре с «сикилетами» понесли гроб в церковь.
Церковь была на запоре до воскресенья, когда батюшка приезжал на службу. Роман, вспомнив религию, возмутился.
— Сегодня же суббота, всенощная. Батюшка должен быть.
Но оказалось, в связи с малочисленностью прихожан субботнюю всенощную молодой батюшка перенес на воскресенье и служил вместе с обедней для экономии времени.