— Бабка… Разбудили все-таки…
Мишка пошел в комнату. Вернулся с банкой варенья.
— Яблочное люблю. Вообще — сладкое. Недожрал свое с мачехой да в колонии, теперь за прошлое добираю. А у Вальки — наоборот… Валька-то с сорок второго, мать у нее в Лобне бомбой убило, у тетки жила, потом в детдоме, сладкого в глаза не видела и сейчас не ест. Ужинаем с ней когда — детский сад прям: мне торт, ей четвертинка…
Так чего говорил-то? А-а… стою как-то, мужик подходит в болонье коробку с мелочью берет с ларька и не торопится… Я опешил, молчу… Тут он морду поднял и смеется… Марик! Дружок мой, до колонии с ним хулиганили. А потом, говорят, шпаней его в Лианозове не было.
Задразнил меня Марик вконец: и работа бабья, и халат, и вообще. Иди, говорит, ко мне на Долгопу — Долгопрудненское кладбище. Пошел…
Первую могилу копал — вся Долгопа ржала. Сказали, чтоб метр девяносто. А у меня ни метра, ничего. А я сам метр девяносто. Лег, примерился и еще с походом взял. А глубина?.. Думал, как лучше, чуть не в полтора роста своих выковырнул — и вылезти не могу. И так и сяк — осклизаюсь, да еще дождь, как назло… пришлось орать. Старуха мимо шла: чего ты, говорит, сынок, залез туда? Я ей: бабка, зарыть меня живьем собрались, помоги, Христа ради, вынь отсюда… Всерьез поняла и в контору побежала. Ну, интересно?
— Пойдет! — Мишка засмеялся. — Ты вот что скажи, Леш: что у вас с Васькой-то вышло? Не зря ж он тебя топором? Брат родной!
— Таких братьев крысомором выводят!.. Я ж его с Томки стянул. Она потом мне, знаешь, чего выдала: работа, говорит, Васькина, а платить восемнадцать лет ты будешь… Вот тебе и брат родной…
А с Валькой это я недавно, полтора года без малого. На ноябрьские познакомились.
Валька-то у меня сразу залетела. Я думаю: пускай, курва, рожает. Мне уж тридцать, ну, тогда чуток меньше, все равно к тридцати… Она так-то хозяйственная: пожрать что сготовить или прибраться путем. Пьет только. Да тут моя вина… Она до меня мало пила, так только, красненькое. А я-то тогда жрал — будь здоров, ребят спроси…
Уж потом, как родила, я ее в больницу клал — от выпивки полечить. Подержали неделю и выписали: почки у нее больные, лечить нельзя. Что теперь делать — черт его знает… При мне не пьет, а чуть меня нет, нажирается… Волохал ее за это, как мужика. Да бабе разве докажешь? У ней тело жидкое. Тусуешь, а толку хрен…
Да, Миш, вот еще что… Рану мне постриги чуток. Вальку боюсь просить: у нее руки трясутся. — Воробей сел поудобнее. — Подсыхает, а? Гной перестанет пластину вставлю, хоть подраться разок. А то замлел.
Мишка принес маникюрные кривые ножницы и аккуратно стал обстригать Воробью кожаную, без кости, вмятину над ухом.
— Три раза он тебя?
— Ага. Сюда два раза и сюда. — Воробей с готовностью показал битые места. — Утром просыпаюсь — мокро, кровятина везде, по морде текет. Потом сосед зашел, «скорую» вызвал. Часов шесть с чердаком дырявым лежал, вся кровь спустилась… Тихо ты! — Воробей дернулся. — Ладно, хорош! Слышь, Гарика, говорят, тоже крепко уделали?
— Крепко. — Мишка прижег рубец зеленкой.
Воробей сидел задумчивый.
— Оборзел Гарик… Вконец. А Борька, значит, не сунулся… Правильно — под горячую руку тоже башку проломили бы… А ведь корешил с Гариком… А Стаська где был?
— Выходной взял.
— Гм, может, специально и взял. — Воробей усмехнулся. — Слышь, Миш, хочешь, я тебе фотку свою подарю? — Воробей полез в «портмонет» и достал небольшую карточку. — Дай ножницы!
Мишка достал ножницы.
— Сейчас мы его рубанем! — на карточке Воробей и Гарик стояли возле красивого памятника. — Та-а-ак, кыш! — Воробей отстриг Гарика. — Давай надпишу… Чего писать-то? — Он пососал пластмассовую ручку. — А!.. Мишке от Лехи Воробья. Нормально? Что у нас сегодня? Тридцатое? — Он взглянул на часы с календарем. — Уже тридцать первое. Суд сегодня.
— А ты не волнуйся, не посадят.
— Так а я и не психую. Сидим с тобой… Музыку бы еще. Только не эту, не дрыгаловку.
— Сейчас заведем.
Мишка принес маленький магнитофон, поставил на холодильник, включил…
Магнитофон густым басом негромко пел под гитару: «Гори, гори, моя звезда…» Воробей пододвинул ухо ближе.
— Из старых кто-нибудь?
— Нет, товарищ мой школьный…
— Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей поговорю, с Женькой, регентом. Свои ж все… Подучится малость и пошел в религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать… Давай приводи его. Бабок насшибает! Гори, гори-и-и…
— Кто это тут поет? — подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. — А-а, у нас гости… Ну, здравствуйте… Как звать-величать?