— Соединяю с главным военным цензором генерал-майором Филимоновым Сергеем Алексеевичем.
Я икнул, перекашлял голос, настроил память на запоминание.
— Генерал Филимонов слушает.
Я: Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Это Каледин, прозаик. Хотел бы получить кое-какие дополнения к заключению полковника Сысоева относительно моей повести.
Филимонов: А какие вы хотите разъяснения?
Я: Ну, чтобы вы поподробнее объяснили, что считается низким политико-моральным состоянием личного состава воинской части.
Филимонов: Если с нашей стороны, то я могу сказать, что является то, что вы за целую часть даете политико-моральное состояние. У вас там большинство оказалось почему-то в этой части собраны все подсудимые… Мы же должны на факты опираться… а такого не должно… Мы ведь и к строителям обращались. У вас там всё в обобщенном виде, такая картина представляется, она ставит под сомнение…
Я (прерывая): Сергей Алексеевич, а ведь под сомнение поставил не только я, но и недавнее решение политбюро…
Филимонов (прерывая): Не будем так, не будем так… нас никто не уполномочил, и вы, наверное, не владеете за всех. По нашему перечню, если речь идет о частном случае, если там один, ну два человека, можно показать. Когда же мы начинаем на факте двух-трех человек делать обобщение… Нет, художественная сторона у вас там есть, присутствует, и вы это выливаете, хотя они и строительные.
Я: Главный редактор журнала предоставил цензуре и Главному политуправлению полный карт-бланш…
Филимонов: Кого?
Я: Предложил дать рецензию, отзыв, комментарий — что угодно в том же номере, где и повесть…
Филимонов: Мы с вами ни к чему не придем…
Я: Значит, вы считаете, что мы с вами не найдем общего языка?
Филимонов: Почему? Общий язык я имею и сейчас.
Я: Давайте договоримся о встрече, а?
Филимонов: Давайте, хотя и ни к чему.
Канцелярская папка с надписью «Склока» (история «Стройбата») начала распухать. В конце октября 1988 года я во второй раз подошел к старинному особняку на Кропоткинской. Главная военная цензура. Дежурный, сличив меня с паспортом, вызвал лейтенанта. Тот повел тайными ходами и у очередной двери сдал полковнику. Полковник, оправив мундир, постучался в нужный кабинет, вошел и, кивнув в мою сторону, мрачно сказал встающему из-за стола генералу: «Вот». И отошел к стене.
— Добрый день, Сергей Евгеньевич, — радушно сказал старый седой генерал. Как самочувствие? Присаживайтесь.
— Насчет разъяснений, — виновато напомнил я, занимая назначенное генеральским пальцем кресло. — А здоровье никуда, все плачу по ночам.
— Пилюльки, может, какие, — посочувствовал генерал.
Первое время наш разговор пробуксовывал, не схватывался, нудно повторяя телефонный. Тем не менее я что-то молол, апеллируя к Политбюро.
— Политбюро не надо трогать, — генерал вдруг резко изменил рыхлый ход разговора… — Есть перечень.
Он достал из сейфа красную книжечку и, полистывая ее, приговаривал:
— Во-первых, вы писатель… Не может быть, что вы не в курсе. Есть перечень сведений… Главлит им руководствуется…
— Дозвольте взглянуть.
— Да у вас же у самих, наверное, есть?
Я театрально развел руками.
— Откуда? Ничего у нас нет. Голяк.
При этом я блудливо выкручивал шею, стараясь заглянуть в лежащую перед генералом книжечку. Генерал же локтем загораживал текст.
— Вы прям как второгодник, Сергей Евгеньевич, — по-отечески пожурил он, списать хочете…
— В точку попали, товарищ генерал; я и есть второгодник, в девятом классе выгнали на…
Генерал расцвел.
— То-то я и думаю: писатель, а такие слова…
Я закивал.
— Все правильно, Сергей Алексеевич, все правильно… взглянуть бы, а? По-свойски, по-военному: вы — генерал, я — рядовой.
— Так ведь секретно, — вяловато отбивался цензор. Но чувствовалось, что показать хочется.
— Какие там секреты, Бог мой! — порол я ахинею, зацепившись за краешек заветной брошюры. — Вы мне покажете, я ребятам своим перескажу, друганам, товарищам по перу: Маркову Георгию Мокеевичу, Проскурину Петру Лукичу, Бондареву… расскажу им, чего нам можно, чего нет.
— Знакомы с ними? — уважительно удивился генерал.
— А то. Домами дружим, в баньку ходим, бабы наши фасоны обсуждают…
И генерал поддался. Он повернул ко мне текст, ладонями прикрыв при этом номера параграфов сверху и снизу, для прочтения оставался лишь узкий просвет.