«Шарашится по роте свет голубой и таинственный… — сочинял Костя, спрятав лицо в ладони. — Шарашится по роте свет голубой и таинственный… И я не совсем уверен, что я у тебя единственный…»
— Богда-ан! — угрожающе прорычал Миша Попов. Женька отлип от Люсеньки.
— Чего тебе?
— Пихни колючего…
— Завязывай, Мишель, понял? Сказал — нет, значит — нет. — И снова приобнял библиотекаршу.
Миша Попов последнее время ходил не в себе. Он вообще курил мало, он на игле сидел. А в последнее время сломалась колючка — деньги у Миши кончились. На бесптичье он даже выпаривал какие-то капли, разводил водой и ширялся. Доширялся — вены ушли. И на руках и на ногах, все напрочь зарубцовано. Женька сам не ширялся, но ширятель был знаменитый, к нему из полка даже приезжали. Он Мишу и колол. А недавно сказал: «Все, некуда».
Мишаня в слезы: как некуда, давай в шею! Женька орать: «Ты на всю оставшуюся жизнь кайф ломовой словишь, а мне за тебя вязы!»
От скрипа коек проснулся Старый. То лежал, смотрел на них, но спал, а сейчас зашевелился — разбудили.
Костя протянул ему челим, Старый принял его в мозолистую корявую руку. Ни у кого в роте таких граблей не было, как у Старого. Отпустил бы его капитан Дощинин на волю, чего он к нему пристал?..
— Хочешь, я с Лысодором поговорю за тебя? — спросил Костя.
— При чем Лысодор, он без кэпа не решает, — ответил Старый и вернул Косте челим. — Не хочу. А Дощинин не отпустит.
Он достал обычную папиросу и, видимо с отчаяния, так сильно дунул в нее, что выдул весь табак на Эдика Штайца.
— Констанц, оставь мне бушлат, — попросил Старый. — Тебе зачем?..
— О чем говорить! — кивнул Костя. — Заметано.
Костя вдруг осознал, что дембель завтра, вот он, рядом. И даже покрылся испариной. И встал.
— Чего ты? — спросил Женька.
— Пойду помогу, ребята возятся. Фишка с Нуцо…
— Сиди! — Женька за ремень потянул его вниз. — Только кайф сломаешь. Сиди.
Люсенька закемарила. Женька подсунул ей под голову свою подушку и надвинул фуражку, чтоб скачущий язычок пламени не мешал глазам.
Потом Женька встал посреди прохода и обеими руками шлепнул по двум верхним койкам. Койки заскрипели, отозвались не по-русски.
— Не надо, Жень… — вяло запротестовал Костя. Но Богдан уже сдернул с верхних коек одеяла.
— Егорка, Максимка!..
Сверху свесились ноги в подштанниках, и на пол спрыгнул сначала крепенький Егорка, а затем нескладный, многоступенчатый полугрузин Максимка. Оба чего-то бормотали, каждый по-своему.
— Подъем, подъем! — повторял Женька, похлопывая их по плечам. — Задача: одеться по-быстрому — и в сортир. Там Ицкович и Нуцо, скажут, что делать. Вопросы? Нет вопросов. Одеться — двадцать секунд.
Егорка и Максимка стали невесело одеваться.
— Не здесь, не здесь. — Женька вытолкал тех на проход.
— Торчит! — Коля Белошицкий тронул Женьку, показывая на Люсеньку. Людмила Анатольевва!
— А-а… — донеслось из Люсеньки.
— Насосалась, кеша кожаная… — проскрипел Миша Попов. — Слышь, Богдан, гадом буду, куруха под окнами шарится, ктой-то ползает.
— Ты давай, давай! — отмахнулся от Миши Женька, но на всякий случай прислушался. Было тихо.
— Же-еня-я… — прошептала Люсенька.
— Что с тобой? Плохо?
— Тошнит…
— Сукой быть, ктой-то ползает под окнами — бухтел свое Миша Попов.
— Мам-ма… — простонала Люсенька. — Тошнит…
— Вкось пошло, — улыбнулся Эдик Штайц. — Точняк — блевать будет!
— Давай ее на улицу, — предложил не заснувший еще Старый. — На свежачок…
— Не надо… — стонала Люсенька. — Ма-ма.
Костя протянул руку к окну — из щели бил холодный воздух.
— Сюда ее, к стеклу, похолодней, — сказал он.
Люсеньку передвинули к окну, она уперлась лицом в колодное стекло.
— Ага-а… — простонала она. — Лучше-е…
— Блевать будет, — уверенно повторил Эдик. — Сейчас бу…
Эдик не успел договорить — Люсеньку вырвало прямо на стекло. Консервная банка упала на пол, свечка потухла. Люсенька привалилась щекой к окну, тихонько постанывая.
— Тряпку! — рявкнул Женька, оборачиваясь к проходу, где мялись уже почти одетые Егорка с Максимкой.
— Богдан! — прорычал из дальнего угла разбуженный Сашка Куник, кузнец из второго взвода. — Кончай базар!
— Отдыхай лежи! — заорал Женька, ощерившись.