Выбрать главу

- Кошка у меня хозяйственная... - умиротворенно сообщила соседка. - Всю улицу у нас облавливает... заботливая... Одно беспокойство - котята. Нынче, правда, им прививку стали делать от беременности.

Роман вынес на крылечко вскипевший чайник, но чаепитие не состоялось - его вдруг осенило!..

У Ваньки есть собственная справка, где, когда и кем Ванька, Иван Ипполитович Серов, был привлечен к сотрудничеству с органами. Пусть Иван по ее образу и подобию "оформит" такую же на Сикина. А Роман ее опубликует с комментарием. А потом пусть разбираются: натуральная справка или домодельная? Главное ведь, что по сути-то все правда. Роман завел машину, оставил ее греться, а сам пошел забрать пустые бутылки и мусор - по дороге выбросить на помойку. Психов он оставлял без опаски: перекопают, уйдут.

...Компостная куча Ильи Ивановича, родного дядьки Синяка, который и завлек Романа в это не очень дружественное садовое товарищество, была завалена битой антоновкой, распространявшей райский винный дух. Обычное дело: хороший урожай - беда.

Сам же Илья Иванович, "чертов гном", как величала его родная сестрица, мать Синяка, занимался важным делом, а именно - натягивал детский носочек на шипящий клюв рассвирепевшего индоселезня с хохлом на башке и трясущимся от злости зобом. Войну с иностранной птицей старик вел с прошлого года, когда сдуру по жадности прельстился на базаре ее пресловутой мясистостью. И тогда же, сразу после сделки, окаянная утяра больно укусила старика за впуклое брюхо сквозь телогрейку, пиджак, кофту, рубашку и исподнее.

Сейчас Илья Иванович сводил с индюком счеты. Ноги индюка были связаны. Илья Иванович натянул-таки полосатый носочек с помпоном на расщеперенный плоский клюв птицы и туго замотал содеянное изоляционной лентой.

Роман от хохота еле вылез из машины.

- Пусть теперь пощиплется, пидор, - тяжело отпыхиваясь, сказал старик. Уж и так ему, падле, червяков кидаешь, а он все сзади норовит... Ликвидирую...

- Пожалей животную, Иваныч...

Илья Иванович задумался. Снял заморскую кепку, подарок Синяка, вынул влажный вкладыш из газеты "Завтра", которой был подписчик, и выложил донце свежей прессой, оберегая от засаливания синий шелк подкладки. Потер поясницу.

- Костеохондроз одолел... Сам-то куда, за вином?..

- Позвонить надо.

Москву дали сразу.

- Ответьте Дорохову, - приказывала телефонистка Ивану.

- Писатель Дорохов? - ответил Иван. - Приболел никак?

- Ванька, слушай меня! Ты делаешь на Сикина справку, такую же, как у тебя, мы ее публикуем. Сикин от стыда вешается, я живу с чистой совестью, ты живешь...

- Я не живу, - оборвал его Иван. - Я сижу. Ты бы еще из кабинета Сикина позвонил.

- Иван, прости Христа ради. Но ты понял?

- Рома, - педагогически внимательным голосом начал Иван, чтобы не взбесить Романа, - ты обернут в воспоминания...

- Ответь однозначно: ты справку делаешь?!

- Жирный, ты рехнулся! У тебя вспенилось самолюбие. Сикин ноль, вошь подретузная. Ему в лучшем случае - два тычка плюс ложка крови. При помощи Синяка. А твоя праведная вдохновенность и воспаленная революционность и всегда-то были малосимпатичны, а сейчас и подавно... Кому все это надо?..

- Мне это надо! Мне! - заорал Роман на весь переговорный пункт. - Тебе все равно, а мне нет! Я член КСП! Он - директор. Значит, мой директор!.. А ты, видать, от своей богомолки заразился милосердием!.. Это не милосердие, а попустительство!..

Роман орал так, что телефонистка высунулась из своего дупла, а пожилые граждане кавказской национальности, скромно сидевшие на корточках по стенам в ожидании очереди, по всей видимости, армяне шабашники, вышли деликатно на лестницу.

- Рома, кончай истерить, - грубо оборвал его Иван. - Истерика хороша у старых дев и оперных теноров. Советскому писателю она как слепому зухер!..

Ай да Ванька! Поди позлись на него толком.

- Иван, у меня куража нет больше тебя убеждать. Последний раз... Не хочешь справку делать - напиши в двух словах, как он тебя посадил...

- Донос писать не буду.

У Романа в кармане запищал пейджер, завещанный Синяком на время германской отлучки. Он и рвется, вероятно.

- Погоди, Иван. - Роман достал пейджер, прочитал сообщение. - Слыш, Ванюх, Синяк на проводе. Послезавтра на даче будет. Тебя требует и барышень.

- Проститутку будешь приглашать?

- Это ты про Таню? - напрягся Роман.

- Нет, это я про Сашу.

Догадливый Иван Ипполитович. По рассказам все про нее просек, хоть ни разу не видел. Обидно, конечно, за Синяка, но из песни слова не выкинешь.

- Сам-то приедешь, Ванька?

- Дык, - сказал Иван многозначительно.

- Ясно. В дому запой?

- Отчасти.

- Тогда целую. Дождусь Синяка и приеду. Про справку думай. Кстати, что такое "зухер"?

- Да хреновина такая на объектив надевается. Рома, совет хочешь писательский?

- Ну?

- Если тебе неймется так уж, напиши про Сикина рассказ. Без зубовного скрежета, как бы благожелательно. Слегка со стороны. Остраненно. Как Толстой советовал. С подачи Шкловского. А для эпического уравновешивания перемежай повествование описанием встречи с твоей Таней, поподробней. Пиши, не думая, что могут об этом сказать мать, жена и папа...

- У меня же нет ни того, ни другого, ни третьего...

- Тем более, - сказал Иван, и Роман увидел, как Иван в этом месте кивнул удовлетворенно.

- Ладно, - сказал Роман. - Целую. Буду Тане звонить.

Таня была дома. Конечно, приедет, привезет чеснок. Зачем? Но разговор кончился.

Бутылки позвякивали на переднем сиденье.

Роман думал о Ваньке. Умница Ванька все-таки. А ведь по логике должен был сгинуть в лагере: не здоровяк, не боец, не "пламенный революционер". Спасли его стихи, хотя он прекрасно сознавал всегда, что стихосложение - дело не мужское, более того - нездоровое, порожденное комплексом неполноценности, ибо, если комплекс полноценный, зачем заниматься графоманией? Уже написан Вертер. Ан, нет. Расписался в лагере за себя и за того парня. Тем более что память отменная: ни карандаша, ни бумаги не надо. Досочинялся до того, что перевел "Парус" Лермонтова ("Белеет парус одинокий...") на свой лад: "...Чтоб собачился капитан, И скрипел полосатый шкафут, Чтобы не было счастья и там, Как не было счастья тут..."

Обратно Роман не спешил - дело-то сделано. Ивана все-таки озадачил. Облака низко висели над дорогой. Не облака - минвата.

Роман свернул к помойке. Вороны сосредоточенно клевали отбросы. Роман подрулил к ободранному вагончику бомжей и, хотя из трубы шел невзрачный дымок, заходить не стал. Погудел, прислонил бутылки к двери и отъехал, помахав вышедшему хромому мужику.

- Хна на спирту не интересует? - крикнул ему вдогонку бомж. - На стекольный для шампуней завезли. Коньяком отдает, только моча черная.

Бомжи были очень почтительные. Роман ценил их расположение: в полутрезвом здравии они щедро делились биографиями. Трезвые бомжи были мрачны, подозрительны и неинтересны. Жили они двумя парами, сторожили помойку. Дело это было грязное, но нехлопотное и доходное. К ним частенько подруливали мусоровозы аж из самой Москвы, которых хранители свалки сначала для острастки посылали на далекую помойку под Гагарином, а потом, сжалившись, по сходной цене допускали нелегально вывалить груз у себя.

За их вагончиком был склад запчастей к услугам нуждающейся округи: аккуратно составленные неработающие телевизоры, пожелтевшие холодильники без дверей, велосипеды без колес и два ржавых остова "Жигулей".

Кроме биографий Роман имел у бомжей постоянный кредит. Услуги были обоюдными не только по бутылочной части - прошлой весной Роман помог жене одного густроиться в институт Федорова исправить полувыбитый глаз.

...А может, и действительно не надо было все это кадило раздувать, орать на Ваньку? Роман засомневался, как всегда, сделав важное дело. Эх, посоветоваться не с кем!