Сквозь водочный туман до меня доходит: Штерн умер здесь. Именно здесь. Здесь его тело сбросили в воду. Океан забрал его; заберет и меня. Уже забирает. Бороться смысла нет. Не могу остановиться. Не могу. Не могу…
«Я замерзла до смерти Сюзанна замерзла до смерти не плачь не плачь не плачь ты обо мне».
И тут из-под воды что-то хватает меня: руки, за талию. Тащат. Поднимают. Сердце вновь бьется. Воздух. Я приподнимаюсь над волнами, выкашливаю воду из легких, все горит. Я не борюсь, какая там борьба. Я не знаю, то ли возвращаюсь к жизни, то ли ухожу в другой мир.
Мгновения спустя эти же руки укладывают меня на берег, тогда как я жадно хватаю ртом воздух и рыдаю, заново учусь дышать. Все болит, все. Я открываю глаза, всматриваюсь в фигуру, которая рядом со мной, сквозь пелену слез.
Юноша.
Пытаюсь разглядеть его черты в свете яркой луны. Но соображаю еще плохо, перед глазами плывет, и я ничего не вижу, пока нас не освещает яркий прожектор проплывающего мимо моторного катера. Свет на мгновение выхватывает его лицо.
Мир по-прежнему здесь, невероятно спо-койный.
Нет. Нет.
Невозможно.
Сердце рвется из груди. Тело превращается в ледышку. Я вот-вот потеряю сознание.
Когда он, наконец, поворачивается ко мне, лицо расплывается в улыбке: этой прекрасной, солнечной улыбке. Всегда заставлявшей меня улыбнуться в ответ.
Штерн.
Глава 4
Я не могу оторвать от него глаз: черные завитки волос, белизна кожи, маленькая ямочка на подбородке. Мой Штерн. Мне он снится. Я крепко закрываю глаза, чувствую загривком прохладный, влажный песок. «Проснись, Оливия. ПРОСНИСЬ». Я щипаю себя, сильно, несколько раз моргаю, но ничего не изменяется.
Ладно. Не сплю. Тогда – умерла. Наверняка.
«Серое пространство. – Мамины слова скребут в черепе. – Место мертвых».
Вдохи-выдохи короткие, быстрые, голова легкая-легкая, и мне, наконец, удается прошептать: «Штерн». Удается произнести его фамилию вслух, но ощущение такое, будто все мое тело вдруг забросали тяжелыми камнями.
– Ливер.
Вот он: знакомый изгиб губ, произносящих это слово… это прозвище, которое сидит в запертой коробочке внутри меня. Вот они: идеальные, очень мягкие губы в нескольких дюймах от моего лица, произносящие это слово. Мне снится что-то поразительное, ужасающее и невозможное.
– Тебя здесь нет. – Я должна за это держаться. Это факт.
– Правда? – Он смотрит на свои длинные, белые руки, кожу предплечий ниже закатанных рукавов фланелевой рубашки. – А где я? – спрашивает он.
– Ты мертв. – И это тоже факт. Штерн мертв. Штерн мертв, потому что моя мама убила его.
Штерн хмурится.
– Я полагаю, одно не исключает другого, так?
– Наоборот. Исключает. Одно определенно исключает другое. – Я тру лоб, пытаюсь медленно сесть.
– Очевидно, нет.
– Очевидно, да. – Мертвая, спящая или рехнувшаяся. Одно из трех. – Ты не сможешь убедить меня в чем-либо, если я знаю, что это невозможно.
– Признай, если что-то и невозможно и существует, тогда о невозможности говорить нельзя. – Штерн прикрывает рот, когда улыбается, чтобы спрятать узкий зазор между зубами. Он придвигается ко мне по песку, его рука в считаных дюймах от моей. Закрывает глаза.
– Я почувствовал тебя, Ливер. Я почувствовал, что ты приближаешься ко мне. И я потянулся к тебе, и оказался здесь. На этом пляже. Перед «О, Сюзанной». И ты была здесь. – Он трясет головой, открывает глаза, смотрит за пирс и дюны на мой старый, ветшающий пурпурный дом. Он по-прежнему нежилой, даже после десяти месяцев. Продать его невозможно. Папа говорит, что «это чертов рынок», но я подозреваю, что причина в убийстве, произошедшем в нескольких ярдах от дома. Невидимая кровь пропитала песок, ползет к нему, как колючие вьюны. Он понижает голос до шепота: – Я утонул, так? Я это помню. Больше ничего. Только воду.
– Да. – У меня перехватывает горло. Я дрожу рядом с ним: от него идет холод, даже от кончиков его пальцев: такое ощущение возникает, если в жаркий день суешь руку в морозильник.
– Я помню, – спокойно говорит Штерн. – «О, Сюзанна» – последнее, что я видел. Единственное, что я помню. – Он смотрит на меня, белки его глаз словно светятся.