Если бы положения этой записки осуществились, они дали бы больше гарантий Франции, чем то, что было принято в Версальском трактате. Однако в тот момент, когда я дописывал с серьёзностью и обстоятельностью, достойной лучшего употребления, последние страницы этой обширной записки по германскому вопросу, которую Покровский должен был представить государю, совершилось убийство Распутина, событие настолько значительное и так не вязавшееся с направлением политики Покровского, всецело поглощённого миражами будущих приобретений России и раздела мирового наследства австро-германского блока, что всё наше ведомство, так же как и весь Петроград и остальная Россия, ясно увидело, что мы идём к неизбежной развязке, хотя и смутно представляло, что это будет за развязка.
Когда на другой день после появления известия о нахождении тела убитого Распутина и об участии в убийстве вел. кн. Дмитрия Павловича и князя Юсупова я пришёл к Покровскому с моей запиской, он находился в таком подавленном состоянии, что долго не мог понять, о чём идёт речь, и когда я напомнил ему его же распоряжение об освещении германского вопроса во всей его сложности, он горько улыбнулся и сказал: «Это музыка далёкого будущего, и не мне придётся ею заниматься», и затем прибавил: «Я считал, что знаю Россию, но никогда не думал, что наше положение так безнадёжно. Если не случится чуда, то Петроград будет занят германскими войсками через несколько месяцев».
Я ушам своим не верил, вспоминая пространные рассуждения Покровского в присутствии Нератова и Татищева о будущей тактике России в момент окончания войны, Покровского, считавшего, что все территории, которые планировалось присоединить к России, должны быть до заключения мирного трактата заняты русскими войсками, дабы поставить союзников перед свершившимся фактом. Покровский последние дни перед убийством Распутина был до такой степени погружен в приятное будущее и невольно таким образом втягивал в это настроение всех своих ближайших сотрудников, что возвращение к горькой действительности вызвало у него самую резкую реакцию. Мою записку, заказанную им в совсем другом состоянии духа, он положил в стол с явным намерением её не читать и не давать ей ходу.
Тем не менее моя работа не пропала даром, так как в начале января 1917 г. Палеолог, получивший соответственные инструкции от Бриана, официально поставил перед русским правительством вопрос о его взглядах на целый ряд проблем, касавшихся будущего положения Европы и, в частности, Германии после войны. Покровский вспомнил тогда о моей записке, и на основании её мною же был составлен меморандум на французском языке, переданный Палеологу Покровским. Палеолог, ознакомившись с его содержанием, выразил своё полное удовлетворение русской поддержкой всех основных французских претензий в отношении Германии, в особенности же касательно Рейнских провинций и левого берега Рейна, на что особенно напирал, по его словам, Бриан в только что полученных Палеологом инструкциях из Парижа. Свою благодарность русскому правительству он передал в письменной форме с надеждой, что оно на будущем мирном конгрессе не отступит от высказанных в меморандуме положений и всецело поддержит Францию.
Это было последнее светлое пятно в русско-французских отношениях царского правительства. На военно-дипломатической конференции союзников, созванной в 20-х числах января 1917 г., Покровский, к сожалению, снова вернулся к своему характерному скептицизму в отношении союзников и к своему увлечению будущими радужными перспективами необычайного расширения России после войны, что отразилось самым неблагоприятным образом на отношении к нам союзников, в частности Франции и Англии. Несмотря на пессимистические слова, сказанные им мне после убийства Распутина, вера в звезду России совершенно ослепляла его.
Слухи о дворцовом перевороте
Между тем после убийства Распутина в нашем министерстве все были убеждены, что это только прелюдия дворцового переворота, о котором говорили совершенно определённо, называя даже день — 1 марта. Эти слухи, слишком открытые, для того чтобы действительно предвещать заговор, были, однако, упорны, и я был немало удивлён, когда в доме профессора П.П. Гронского, тогда члена Государственной думы, в обществе его ближайших друзей по кадетской фракции И.П. Демидова, М.М. Ичаса, В.Н. Пепеляева, я услышал те же самые разговоры, что и у нас в министерстве, подкреплённые именами Родзянко как главного участника переворота и вел. кн. Михаила Александровича как будущего императора. Отмечу вариации нашего министерского слуха, указывавшего на Гучкова и Милюкова как главных авторов будущего государственного переворота и не упоминавшего имён ни Родзянко, ни вел. кн. Михаила Александровича, и думских слухов — с этими именами и без Гучкова и Милюкова.