Это предложение было для меня неожиданным не потому, что я в первый раз говорил с Нольде о моём поступлении в МИД (Нольде звал меня в МИД ещё в 1913 г., когда я находился за границей в командировке, но тогда я хотел закончить свою работу по морскому праву и от предложения временно отказался), а по всей обстановке, так как место, мне предложенное, для недавно окончившего университет было действительно исключительное и совершенно соответствовало избранной мной специальности. Но я был ещё более удивлён, когда узнал от Нольде, что в момент объявления войны на совещании высших чинов МИД, на котором присутствовал и мой бывший профессор барон Таубе, было постановлено назначить меня юрисконсультом МИД при Ставке вел. кн. Николая Николаевича и через моих родственников в С.-Петербурге были предприняты попытки узнать, где я нахожусь. Но, по сведениям моих родных, я был в Вене (на самом деле — в Париже), и вместо меня юрисконсультом при Ставке был назначен профессор В.Э. Грабарь. Такое заочное доверие ко мне со стороны МИД, как я узнал, было проявлено помимо личных рекомендаций Таубе и Нольде ещё и благодаря только что полученному отчёту французского профессора Луи Рэно, старшего юрисконсульта французского МИД, где он из всех молодых людей, находившихся в Париже в командировке, выделил меня и дал лестную характеристику моим научным занятиям, назвав меня «homme de merite»[6].
Всё это было для меня весьма неожиданно. Когда я рассказал Нольде о своих военных планах, он, смеясь и шутя, но очень твёрдо стал убеждать меня отказаться от них, утверждая, что Россия гораздо меньше нуждается сейчас в солдатах, чем в международниках-специалистах. Он прибавил, что за последние 10 лет он не мог в МИД «обучить» никого для секретарства в Юрисконсультской части, что его теперешний помощник В.М. Горлов — прежний чиновник канцелярии по принятию прошений на высочайшее имя (потом он был 1-м секретарём посольства в Париже, а впоследствии первым русским посланником в Варшаве уже при Колчаке и Деникине) и хотя он человек вполне воспитанный и опытный в канцелярском отношении, но не специалист и в помощники не годится. В тоне Нольде было столько искренности, что я ответил, что подумаю. После повторного, не менее настойчивого приглашения Нольде я отправился к нему в министерство, познакомился с В.М. Горловым, производившим, несмотря на свою светскость, впечатление вполне типичного петербургского чиновника, что отнюдь не было характерно для МИД, где служащие равнялись по разным странам, но не по Петербургу и России, и тут же согласился на предложение Нольде. Не только Нольде, но и Горлов были, видимо, этим очень довольны, так как и Горлов, как выяснилось из дальнейшего, тяготился своими обязанностями и жаждал заграничной дипломатической службы.
Горлов тут же, при первом свидании, сказал, что знает моего дядю Чарыкова, так как встречался с ним в качестве камергера при дворе (Чарыков носил звание гофмейстера) на всякого рода церемониях. Затем Горлов несколько неожиданно спросил меня, не являюсь ли я уроженцем Царства Польского, так как Михайловский (Михаловский) — фамилия очень распространённая у поляков. Я ответил, что действительно наш род старого польского происхождения, но сперва переселившийся на Украину, а впоследствии принявший православие и перешедший на русскую военную службу; мой дед был помещик Херсонской губернии, а уже мой отец — женившись на самарской помещице — Самарской. Горлов спросил меня, знаю ли я по-польски, и, когда я ответил отрицательно, сказал, что у него майорат в Царстве Польском и что он говорит и пишет, как поляк. Чего мне не сказал Горлов, но что ему было трудно скрыть, — что он глубокий полонофоб и, по-видимому, как это стало более ясно из дальнейшего, он боялся моего, хотя и далёкого, польского происхождения в тот момент, когда для России польский вопрос становился всё более и более острым. Ниже я скажу, как Горлов смотрел на русско-польские отношения, отражая известные настроения некоторых правящих петербургских бюрократических кругов.
Тогда же при моём свидании с Нольде в МИД мы условились с ним о необходимых формальностях. Мне, как и каждому поступающему на дипломатическую службу, предстоял вступительный экзамен — examen de capacite. Этот экзамен по государственному и международному праву, политической географии и языкам (по французскому — перевод с русского на французский и обратно, устный и письменный) для меня мог иметь только формальный характер, так как и по своему академическому положению, и знанию иностранных языков я, естественно, был выше уровня поступающих прямо с университетской или лицейской скамьи.