Была ли здесь сознательная измена Доливо-Добровольского, родной брат которого, капитан I ранга, служил в Морском генеральном штабе, а потом также перешёл к большевикам и даже принимал участие в переговорах в Брест-Литовске, или просто панический страх за свою карьеру, совершенно очевидно, что если бы на его месте находился человек более самостоятельный, серьёзно относившийся к вопросу о контроле над въезжающими эмигрантами, то он мог бы заставить и высшее начальство вникнуть в это дело.
Конечно, вопрос о Ленине и «запломбированном вагоне» был решён Временным правительством, а не единолично Доливо-Добровольским, но ведь та масса большевиков, которая приехала не с Лениным, а отдельно и которая сыграла такую огромную роль в большевистском перевороте, была пропущена при явном попустительстве Доливо-Добровольского. Милюков и Нольде несут, без сомнения, ответственность за легкомысленное отношение к этому вопросу. Наконец, возвращение Ленина в запломбированном вагоне состоялось в апреле 1917 г., а Милюков ушёл в мае, следовательно, и в этом вопросе на Милюкова как на министра иностранных дел Временного правительства падает прежде всего ответственность за пропуск Ленина с компанией.
Милюков, как известно, ушёл из-за ноты 18 апреля по поводу «общих целей войны» или, конкретнее, из-за Константинополя, но не из-за возвращения Ленина, к чему он отнёсся равнодушно, не придавая этому возвращению, как и большинство Временного правительства, большого значения. Сам Нольде сильно недооценивал роль советовластия при Временном правительстве. В дни кризиса 18–21 апреля, когда я
<…>
нять, что это и есть самая главная часть его дипломатической программы.
Дело закончилось крахом не потому, что Милюков колебался, или же сомневался, или вёл зигзагообразную политику. Наоборот, можно сказать обратное: его политика была слишком прямолинейна. Милюков, человек, вообще говоря, запасливый на всякие неожиданные «повороты», здесь проявил крайний страх в смысле «компрометирования основной позиции» России в глазах союзников. Он не только старался, как я отмечал выше, представить союзникам положение в России в самом розовом свете, не брезгуя для этого прямой фальсификацией донесений с фронта при их профильтровывают через своего секретаря, но и опасался как огня поднятия таких вопросов, как «цели войны», что, по его мнению, должно было возбудить недоверие у союзников.
Напрасно Нератов и в особенности Петряев, занимавший в это время такой боевой пост, как пост начальника Ближневосточного отдела, убеждали Милюкова, что вопрос о целях войны и вопрос о продолжении войны до окончательной победы суть два совершенно разных вопроса. Напрасно, показывая всю предшествующую объёмистую переписку царского правительства о целях войны, они говорили, что доверие союзников от этих переговоров ни в какой мере не страдало. Милюков на это отвечал, что не только союзники, но и мы сами, члены Государственной думы, всё время не верили царскому правительству и опасались сепаратного мира с Германией, что весь дипломатический смысл Февральской революции заключается в «консолидировании», как он выражался, доверия русского общества и союзников по вопросу о войне.
Указывал Милюков и на другое отличие его переговоров от переговоров царского правительства, а именно на их гласность. Царское правительство могло позволить себе роскошь «торговаться» с союзниками, так как знало, что всё это останется в тайниках дипломатических канцелярий и не выплывет наружу в ближайшее время. Между тем, плохо ли, хорошо ли, каждый шаг Временного правительства немедленно становится известным всему миру, и любой намёк на пересмотр целей войны будет сейчас же расценен нашими союзниками и врагами как отказ от возможных приобретений, обещанных России союзниками в ходе столь трудных переговоров. Несомненно, что Милюков ещё более настраивался в указанном духе после чтения всей предшествующей дипломатической переписки. Он буквально «намагничивался» — мне иначе трудно выразить его отношение к этой переписке — усилиями своих предшественников, и ему в особенности хотелось осуществить договор 1915 г. о Константинополе, потому что он знал из лежавших перед ним документов, чего стоило Сазонову разрубить константинопольский узел.