Вспоминая, как несколько месяцев тому назад те же люди говорили о «священной частной собственности» в применении к помещичьей земле, а также те прения, которые в 1915 и 1916 гг. велись в Совете министров вокруг вопроса о немецком землевладении, которое будто бы нельзя было трогать, поскольку это «поднимет аграрный вопрос» (при этом делались ссылки на думские партии), я не мог не поразиться тому, как быстро произошла коренная перемена в апреле 1917 г. Если так скоро могли произойти сдвиги такого калибра, то отсюда до «социализаций» или по крайней мере «национализации» был уже один шаг. С другой стороны, эта уступчивость правых кадетов и других более умеренных партий была неубедительна, слишком явно тактика доминировала над программой, что и сказалось в эпоху белой эпопеи.
Сразу после Посникова выступил Чернов. В отличие от первого, он говорил очень увлекательно, и речь его носила чисто политический характер. Он подходил к аграрной реформе, начав с оправдания Февральской революции и её необходимости, упомянул о неизбежных затруднениях в жизни страны после февральского переворота. Выразил уверенность, что это «болезни роста», а не признаки распада, говорил о «служении революции» как патриотической обязанности каждого и из служения революции выводил необходимость радикальной аграрной реформы, всесторонней и всеобъемлющей. Но здесь, впрочем, Чернов и остановился. По-видимому, его речь была заранее вполне согласована с речью Посникова, и потому вместо изложения знакомой теории «социализации» земли признанный вождь эсеров ограничился отсылкой к Учредительному собранию.
Интересной частью речи Чернова был его призыв к совместной работе интеллигенции и крестьянского трудового населения в проведении аграрной реформы. Он прямо говорил о грозящей нам ужасающей катастрофе, если в такой исторический момент все «социальные скрепы», по его выражению, лопнут в России и народ будет предоставлен сам себе. В его речи не только не было никакой демагогии, но она поражала своей уверенностью. Оптимистические ноты о революции как «болезни роста» не были неожиданными в устах убеждённого революционера, но за исключением этого революционного пассажа его речь в своих практических выводах звучала таким же компромиссом, как и речь Посникова.
Правда, обе главные стороны — кадеты и эсеры — по-видимому, договорились, в сущности, об отсрочке вопроса до Учредительного собрания. Главный земельный комитет должен был стать несколько громоздкой по своей конструкции парламентской комиссией, где бюрократическому элементу предстояло играть техническую роль экспертизы. Последующие выступления носили такой же примирительный характер, все углы были тщательно сглажены, и облик Февральской революции в аграрном вопросе приобрёл академические черты. Решение вопроса в целом откладывалось, несмотря на то что Шингарев уже поставил помещичье землевладение в крайне стеснённое положение.
Когда после окончания заседания я вернулся в наше министерство и доложил Нератову и Нольде о том, что на нём было, то оба были удивлены не тем, что интересовавшие ведомство вопросы получали надлежащее решение, а тем компромиссно-бесстрастным тоном и спокойной академической постановкой проблемы в отношении намеренной отсрочки до Учредительного собрания, до юридического оформления вопроса, который до сих пор считался нервом Февральской революции. Нератов заметил, что это влияние Милюкова, как тот сам ему говорил. Нольде рассмеялся и сказал, что Милюков здесь совершенно ни при чём, так как таков-де характер русского народа вообще, непригодного для революции в классическом смысле слова. Дальше Нольде сослался на солдат, мирно путешествующих на трамваях и не помышляющих о том, чтобы друг с другом драться, как полагается в революциях.
В самом деле, до первого кризиса Временного правительства Петроград был наполнен без толку шатавшимися солдатами, разъезжавшими на трамваях толпами, по-видимому, исключительно ради процесса езды, мчавшимися грузовыми автомобилями, на которых лежали на каких-то мешках солдаты с винтовками наперевес и всякий сброд. Доливо-Добровольский весьма метко называл их «охотниками на львов». Это было верно не только потому, что эти люди имели вид майн-ридовских героев, но и потому, что тогда они ещё не превратились в «охотников за черепами». Эту внешне идиллическую картину Февральской революции тот же Нольде уже после своей отставки стал называть «сплошным прогулом» — выражение, которое я слышал тогда от многих, оно стало потом обычным и в печати.