Не знали мы в этот момент, что среди нас имелось лицо, а именно князь С.А. Гагарин (он и я были секретарями комитета), который каждое наше слово передавал нашему будущему начальнику — М.И. Терещенко. Что из этого вышло, я расскажу ниже.
В то же время равноправным членом нашего комитета был В.К. Коростовец, секретарь Милюкова и человек, преданный ему совершенно. Отмечу, что он не принимал участия в заседаниях комитета тогда, когда определялась наша тактика по вопросу об уходе Милюкова. Это свидетельствует о его деликатности, но в то же время в кулуарах министерства, как мы стали называть наши министерские коридоры со времени Февральской революции, Коростовец самым энергичным образом агитировал за активную реакцию против ухода Милюкова.
Наш комитет знал о настроениях служащих ведомства, огромная масса которых, хотя и не сталкивалась с Милюковым в делах, но была осведомлена о его взглядах и симпатизировала ему. Думается мне, если бы Милюков сразу по своём вступлении в наше министерство принял иной тон в отношении служащих (как я отмечал, Милюков даже не обошёл ведомство, как это делали все бюрократические министры, не исключая Штюрмера и Покровского), а не держал себя так же замкнуто, как Штюрмер (так, за время его управления дипломатическим ведомством Милюков ни разу не обращался к нам в общем собрании с какими-либо заявлениями или разъяснениями, что делал, например, Терещенко), то его уход вызвал бы ещё более сильное волнение и придал бы ему личный характер.
По сложившимся обстоятельствам к Милюкову было разное отношение со стороны тех старших чинов, которым приходилось с ним иметь дело и которые жалели об уходе Милюкова как личности, и всей остальной массы служащих, которые опасались с уходом Милюкова найти перемену общей политики России и в то же время опасались разгрома министерства, так как всем в ведомстве было отлично известно, что девизом Милюкова было «сохранение не только прежней политики России, но и сохранение самого министерства». Для одних Милюков был живой личностью, для большинства же — символом, скрывавшим, однако, вполне реальные интересы. В силу этих разнородных мотивов настроение, царившее в нашем министерстве в эти дни, можно охарактеризовать как паническое.
Эта паника усилилась чрезвычайно, после того как стало известно, что с уходом Милюкова уходят барон Б.Э. Нольде и П.Б. Струве. Особое значение в глазах всех чиновников имел уход Нольде, так как, в отличие от Струве, Нольде был коренным чиновником министерства. Как всегда бывает в таких случаях, тысячи предположений возникали при мысли, что, уж если уходит Нольде, такой осторожный и расчётливый чиновник и такой ценный человек, значит, есть на это причины. Признаюсь, когда я узнал об уходе Нольде, я сам призадумался, так как я, который попал в министерство благодаря Нольде, теперь, оказывается, должен был пережить его в ведомстве.
Недолго думая, я отправился к Нольде проверить новость. Нольде встретил меня с самым беззаботным смехом: «Я только что учился, как писать прошение об отставке, и его уже вручил». Увидя моё искренне огорчённое лицо, Нольде принялся мне объяснять с большим жаром, почему он это сделал и как умно поступил. Должен прибавить, что как раз незадолго до этого Нольде был избран ординарным профессором Петроградского университета по кафедре международного права (до этого он был профессором Петроградского политехнического института), и это обстоятельство давало ему независимое положение, психологически заставившее его более легко отнестись к своей отставке. Мотивы, которые мне высказал Нольде и которые вынуждали его уходить вместе с Милюковым, были разные — это прежде всего неизбежность «сепаратного мира» с Германией (аргумент, навеянный Струве), к чему дело будто бы идёт, затем то, что будущий министр М.И. Терещенко — молодой человек «чуть моложе вас» (на самом деле Терещенко был старше меня на несколько лет). Последний аргумент и был самым искренним.
Думаю, что Нольде, заслуженно вознесённый революцией на такой высокий пост, как пост товарища министра, только что получивший то, о чём мечтал давно, — кафедру по своей специальности в Петроградском университете, почувствовал внезапное отвращение к революции, после того как ему приходилось менять Милюкова на ничем не замечательного молодого человека Терещенко, которому только что исполнился 31 год. Личная обида двигала Нольде, а аргументы политического характера не имели серьёзного значения, хотя бы потому, что уже в августе тот же Нольде, который в мае уходил из-за перспективы, весьма, впрочем, туманной в этот момент (сепаратного мира с Германией), предлагал этот самый сепаратный мир, как единственное средство выйти «достойно» из войны. Не углубляя обидной для Нольде темы касательно юности нового министра, я спросил его, что же делать нам и, в частности, мне, если он считает, что положение с сепаратным миром настолько угрожающее. Нольде опять рассмеялся: массовый уход — ни в коем случае, это будет дезорганизация ведомства; что же касается сепаратного мира, то он просто отмечает, куда всё идёт, так как уход Милюкова — «явно германское дело». В это время в кабинет Нольде с сияющим лицом вошёл П.Б. Струве и заявил, что вручил Нератову своё прошение об отставке. После этого двое верных сторонников Милюкова ушли, совершив произведший столь сильное впечатление акт, как разрыв с министерством.