Терещенко, так же как и его предшественник, предоставил всё А.А. Доливо-Добровольскому, который на правах вице-директора Правового департамента по административной части единолично ведал как этим вопросом, так и всеми вопросами контрразведки. Доливо-Добровольский, которого военное ведомство, ведомство внутренних дел и юстиции держали в полном курсе всего, что делалось по большевистскому вопросу, конечно, при соответственной решимости и желании мог очень существенно влиять и на своего министра, и на остальные ведомства, но он, явно по мотивам, которые стали яснее только после его перехода к большевикам в момент Октябрьской революции, не желал этого. Доливо-Добровольский не только не докучал Терещенко, но если и проявлял в этом направлении активность, то лишь в устранении всяких препятствий возвращающимся «полубогам», как он выражался, занять впоследствии место на советском Олимпе.
Если Доливо-Добровольский несёт всю ответственность за свои действия, которые ретроспективно можно смело обозначить «изменой», то и Терещенко и Нератов, непосредственные начальники Доливо, несут высшую государственную ответственность за его действия в историческом смысле. Они в полной мере «проморгали» эту измену: первый — по молодости и неопытности, второй — по трусости, и если Милюков не менее, а может быть, и более Терещенко виноват в том, что он впустил Ленина и знаменитый «запломбированный вагон», то Терещенко не менее виноват в том, что не выпроводил этих лиц за границу, не ограничивал их деятельность внутри России, не сделал то, что мог бы сделать как министр иностранных дел, а именно: собрать достаточно веские улики против большевиков, касавшиеся денежной и военной связи с Германией, а затем их опубликовать, и уж во всяком случае в том, что он продолжал доставлять Ленину, Троцкому и К° готовые кадры в лице возвращающихся на родину амнистированных «эмигрантов».
Разница между Милюковым и Терещенко в отношении к Доливо-Добровольскому заключалась в том, что Милюков просто не интересовался этими делами и дал carte blanche Доливо, а Терещенко, после того как тот раскрыл своё давнишнее революционное прошлое, о чём я упоминал в начале настоящих записок, прямо побаивался его. Ещё более, чем Терещенко, боялся Доливо-Добровольского Нератов, который в качестве «царского бюрократа» значительно для бывшего гофмейстера переменил свою политическую окраску, в одном разговоре со мной пожелав победы «умеренным социалистам» в Учредительном собрании, так как они одни, по его мнению, могли спасти положение.
Положение Доливо-Добровольского стало в министерстве inattaquable[62] не в силу того, что за спиной его стояли в тот момент какие-либо могущественные друзья, а исключительно в силу психологических обстоятельств, в силу моральной слабости Терещенко и Нератова. Доливо-Добровольский получил незадолго до ухода Милюкова предложение занять пост генерального консула в Париже, которое он отверг, не считая его для себя достаточно почётным (этот пост потом был замещён старым русским эмигрантом в Париже Айтовым), после того как он, ещё недавно нововременский фельетонист, превратился в революционера. В прошлом он мечтал о заграничном назначении, но не о консульском, а о дипломатическом, и, внешне изображая крайнее подобострастие, отлично понимал, что его побаиваются и начальство и коллеги, среди которых было мало лиц (или, вернее, совсем не было), которые могли бы похвастаться заслугами перед революцией.
В то же время Доливо-Добровольский крайне иронически отзывался о главных фигурах того времени, называя Керенского «Жанной д’Арк, воодушевляющей устриц», по поводу его объезда фронта перед наступлением, Терещенко называл всегда «notre petit sucrier»[63] из-за его сахарных заводов; по поводу утверждения молодого Коростовца, бывшего секретаря Милюкова, что кадеты и Милюков ещё вернутся к власти, он стал смеяться самым недипломатическим смехом, обидев В.К. Коростовца, который долго ещё после ухода Милюкова распространял всякие нелепицы о том, будто бы Милюков снова заменит Терещенко. Все эти остроты в своей компании не представляли из себя криминала, но после июльских дней mot d’ordre[64] Доливо-Добровольского был «мир».
То он рассказывал по поводу призыва 43-летних, как за этой толпой бежали их бабы, голосившие на всю улицу, в свёртках неся за ними галоши и прочие невоенные предметы, то передавал в комичном виде массовые переходы в плен и т.п. Всё это, несомненно, имело определённую цель — подготовить своих коллег к приходу «тех, кто заключит мир». Иногда без обычного, хотя и остроумного, но всё же фиглярничества он говорил, что только та партия и то правительство, которые дадут мир, удержатся у власти, часто в порыве откровенности, ссылаясь на своего брата, капитана 1-го ранга, служившего в Морском генеральном штабе (я упоминал о нём как о будущем участнике брест-литовских переговоров), говорил, что мир неминуем, так как, если его не заключит Временное правительство, его заключат дезертиры.