Когда я приехал, наконец, в Севастополь и после попал к себе на дачу, запасшись уже всяческими разрешениями на въезд и выезд в самый Севастополь (наша дача на Бельбеке в четырёх верстах от Северной стороны), то через некоторое время мог убедиться, что из себя представляет «революция на местах». Так как Тухолка, исполнявший помимо своих призовых обязанностей обязанности чиновника МИД для связи с главным командованием Черноморского флота, уже давно служил в нашем министерстве и отлично знал моего дядю Н.В. Чарыкова, то при первом моём к нему визите он рассказал мне всю историю Черноморского флота за время революции.
Описав правление Колчака, его не лишённый театральности решительный уход из Черноморского флота с бросанием кортика в воду и всё, что было после приезда Керенского в Севастополь, он разъяснил весьма сложную флотско-советскую систему, господствовавшую там, говоря, что он так втянулся в ежедневную эквилибристику, что чувствует себя вполне сносно. Рассказал он и про призовой суд и посмеялся над простодушным участием в нём матросских организаций. Тухолка действительно перестал уже видеть надвигавшуюся опасность, и на мой вопрос, не кончится ли здесь дело плохо, ответил, что если общее положение будет плохо, то, конечно, и здесь будет неважно, но что всё же никогда не дойдёт до того, что происходило в это время в Кронштадте. Это правда, что весь город в настоящий момент (в сентябре 1917 г.) находится фактически во власти матросов, но надо знать, что это за матросы — многие из них кондукторы флота с высшим образованием, другие — «умеренных убеждений» и т.д., другими словами, во всех отношениях «отбор». Когда я спросил о Колчаке, об отношении к нему в настоящий момент офицерства, то Тухолка мне ответил: «Это герой, о котором никто не говорит, но многие думают». Позже из встреч с офицерами Черноморского флота, среди которых у меня были родственники, я мог убедиться, что Колчак оставил глубокий след своим уходом и, главное, своим предшествующим командованием, так как не раз, дабы поднять дисциплину, делал внезапные наезды во время плавания, другими словами, заставал Севастополь врасплох и мог видеть, как его распоряжения исполняются. Имя Колчака среди морского офицерства пользовалось огромным престижем, и объединение впоследствии всего белого движения под Колчаком, несмотря на его территориальную отдалённость от юга России, надо искать в престиже этого имени на Чёрном море.
Севастополь самим своим внешним видом — матросы, почему-то крайне щеголевато одетые, но не отдающие честь офицерам и с новорежимной развязностью гуляющие по городу, офицеры, одетые в новую, под англичан, форму, скромно появлявшиеся на улицах с деловым видом, катера с военных судов, где офицеров не было совсем или где они равноправно сидели рядом с матросами, — был в сентябре 1917 г. совершенно не похож ни на довоенный праздничный морской и офицерский город, чинный и чистый и в то же время по-южному беззаботный, ни на во всех отношениях военный и подтянутый, озабоченный и деловой Севастополь 1915 г., где дисциплина была написана на лицах всех.
Предбольшевистский Севастополь 1917 г., где праздник уже настал для тех, для кого его никогда не было прежде, и где лица начальства говорили ещё о военной напряжённости и дисциплине, имел облик военно-революционного города, где революция понималась народом по-русски, то есть как праздник для одних и как бедствие для остальных. Вышло так, что мне пришлось этот самый Севастополь, который я так хорошо знал, видеть буквально во всех обличьях и позже — при немцах, при большевиках, при добровольцах и при генерале Врангеле, так что отличительные особенности каждой эпохи очень ярко врезались мне в память.
Именно в 1917 г. Севастополь имел самый необыкновенный вид какого-то неестественного равновесия двух столь характерных для этого города элементов — офицерского и матросского. Нельзя сказать, чтобы город не был оживлён или же был уныл и подавлен, не чувствовалось в нём и дьявольской большевистско-германской руки, как у тех кронштадтских матросов, атаковавших Временное правительство по всем правилам на улицах Петрограда, нет, много было и простодушно простецкого в черноморских матросах, явно подражавших в изысканности туалета офицерам. Но при всём видимом простодушии севастопольского облика мне, местному жителю, знавшему внутренние отношения команды и офицерства, было ясно, что это кажущееся равновесие долго продолжаться не может: либо, как в 1906 г. при восстании лейтенанта Шмидта, это закончится кровавой расправой с матросами, либо обратное — матросский элемент совершенно захватит власть в свои руки, подлинно матросский, а не этот «отбор», о котором говорил Тухолка.