На этом разговор и кончался. Конечно, можно было отнестись к поднятому американцами в такой осторожной и деликатной форме еврейскому вопросу формально и ответить трафаретным образом, что «по конституции» вопрос о еврейских ограничениях зависит от законодательных палат, значит, не от правительства, а правительство можно было бы реабилитировать рядом административных циркуляров о равноправии евреев с русскими во всех случаях, когда это прямо не запрещено законом. Можно было, кроме того, сказать, что еврейский вопрос — чисто «внутреннее дело» России, что никакое «иностранное вмешательство» формально в него недопустимо, и сослаться на отношение американцев к неграм, японцам и китайцам. Так, конечно, и поступало раньше русское правительство, так оно, может быть, поступило бы и теперь, но момент и обстановка для такого хотя бы и вежливого, но решительного формального отказа даже обсуждать этот вопрос были для России совершенно неподходящи.
Первый год войны заканчивался под тяжёлым впечатлением отступления 1915 г., на Западном фронте также трудно было ожидать быстрой перемены военного положения в благоприятном направлении, и при этих условиях вступление Америки в войну представляло огромную важность для России. Конечно, если бы удалось путём искренних переговоров и решительных уступок в еврейском вопросе купить помощь Североамериканских Соединённых Штатов, то весь ход войны совершенно изменился бы. Вступление Америки в 1915, а не в 1917 г., когда Россия вошла в полосу революции, из которой не так-то легко было выбраться, как показали дальнейшие события, означало бы новый фазис войны тогда именно, когда русская армия ещё не разложилась, как это уже было в 1916 г.
Естественно, что когда Арцимович немедленно сообщил Сазонову и Нератову о разговоре с американским начальником Красного Креста, это произвело на них обоих сильнейшее впечатление. Возможность привлечения Америки путём уступок по еврейскому вопросу была настолько соблазнительна, что, несмотря на то что ни Нератов, ни Сазонов не были, вообще говоря, юдофилами, они оба самым решительным образом принялись за еврейский вопрос. Но тут весь ужас российской действительности вставал перед ними. При существовании Маклакова и Щегловитова в качестве министров внутренних дел и юстиции, при таком реакционном премьере, как Горемыкин, при настроении государя, так ясно проявлявшемся в его пометках на всякого рода черносотенной литературе, подсовываемой ему в качестве программы деятельности Совета министров, о чём я подробно говорил выше, при крайне правых устремлениях двора, который был гораздо ближе к государю, чем Совет министров, можно ли было ставить еврейский вопрос так, чтобы громогласным провалом дела, в особенности при значительном правом элементе в Государственной думе, не говоря уже о Государственном совете, окончательно не испортить русско-американских отношений? С другой стороны, ограничиться полумерами, прибегнуть к банальным обещаниям сразу же после войны поставить еврейский вопрос и т.д. означало бы явно не достичь цели. Только решительный поворот в этом деле мог дать требуемый дипломатический эффект, то есть вступление Америки в войну.
Надо было действовать, и при этом решительно, но осторожно, дабы преждевременно не разглашать дела. Чтобы сломить грандиозное сопротивление, надо было поставить на карту не только свою карьеру, но для успеха дела проявить железный характер Бисмарка или по крайней мере Столыпина. Сазонов, beau-frere[23] Столыпина, был его горячим поклонником, его портрет всегда находился на его письменном столе в кабинете министерства, и во многом он ему подражал. Только что вырванная победа по польскому вопросу показала, что он и теперь не боялся идти на решительные шаги. Но, во-первых, в этот момент Царство Польское было занято уже немецкими войсками и слово «автономия» не могло иметь сейчас же практических последствий, а, во-вторых, еврейский вопрос был краеугольным камнем всей столыпинской политики, и Сазонову пришлось бы проявить столыпинскую решительность — пойти полностью вразрез со столыпинскими традициями. Не надо было закрывать глаза и на то, что нельзя же было ограничиться в угоду Североамериканским Соединённым Штатам уступками только по еврейскому вопросу, следовало, значит, менять вообще весь курс внутренней политики; другими словами, уничтожать всё сделанное Столыпиным. Для этого, конечно, Сазонов не годился. Всё, что он мог сделать, это испортить самым бесповоротным образом свою репутацию среди правых, что и произошло.