Наши основные положения сводились к тому, что после войны Россия во всяком случае должна сбросить с себя ярмо русско-германского торгового договора, который не столько в своих общих постановлениях, сколько в отдельных положениях относительно железнодорожных преимущественных тарифов, а также и таможенных связывал по рукам и ногам нашу хлебную торговлю и вообще российский вывоз и ввоз. Наше мнение об образовании единого союзного фронта против Германии и после войны (так наз. «экономическая война», которая должна была начаться после окончания «военной войны») было вполне положительным, но мы не хотели связывать себя слишком подробно регламентированными обязательствами на будущее со всеми союзниками, предпочитая систему свободного индивидуального соглашения с каждым из союзников по отдельности. Такой же была и французская точка зрения, так как Палеолог несколько раз ещё при Сазонове высказывал опасение послевоенной англосаксонской гегемонии в экономическом отношении. Не место, конечно, было подчёркивать эту мысль на Парижской конференции, но в инструкциях Половцову было прямо сказано, чтобы никаких векселей не подписывать в отношении «общесоюзнических» торговых договоров, которые фактически уничтожили бы нашу экономическую автономию.
Покровский, понимавший в этих вопросах больше, чем всё министерство вместе взятое, сам просмотрел инструкции Половцову, сильно изменил их и с большим тактом установил полное согласие по всем основным вопросам с Палеологом. С Бьюкененом он старался держаться больше на общих местах, но вполне корректно. К нашему большому удивлению, как об этом нам сообщил Извольский, всё дело на Парижской конференции чуть не испортил Половцов, заявивший на первом же заседании делового характера, что «Россия не желает ни в малейшей мере связывать себе руки в отношении своей экономической политики после войны».
Это заявление произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Извольский доносил нам, что положение было настолько остро, что ему на свой собственный страх и риск пришлось вмешаться в это дело и дезавуировать Половцова, высказавшего-де «собственное личное мнение», — как известно, самый обычный дипломатический приём, когда правительство сваливает всю вину на своего представителя, не нашедшего надлежащего тона или момента для высказывания заветных мыслей правительства. Извольский требовал немедленного отозвания из Парижа Половцова, но Покровский на это решиться не мог, так как всё же, хотя и неудачно, но Половцов выразил его собственную мысль; кроме того, Половцов был ставленником двора, и двор мог обвинить Покровского, что тот «предаёт Россию» в угоду союзникам — любимая мысль придворных германофилов. Половцову был сделан нагоняй за слишком «недипломатическую» откровенность и посланы новые инструкции всячески загладить произведённое его выступлением впечатление, но его всё же оставили официальным делегатом русского правительства.
Каким-то образом о намерении Извольского добиться отозвания Половцова стало известно союзникам, и эта неудавшаяся попытка спасти дело окончательно его погубила. Несмотря на все последующие заявления Половцова и даже большие уступки под конец союзникам, всё же у них создалось впечатление, что царское правительство после войны займёт совершенно иную экономическую позицию в отношении Германии, чем во время войны, отличную от позиции остальных союзников. Неосторожное выступление Половцова, который всё же считался профессиональным дипломатом, дало повод к подозрениям, что он действовал так по наущению тех кругов, которые призвали его к власти ещё при Штюрмере и теперь стремились «сорвать» Парижскую конференцию. Назначение Половцова шталмейстером к 1 января 1917 г., непосредственно после его неудач на Парижской конференции, давало известное основание для этих подозрений. Даже Палеолог, который так охотно соглашался до этого в экономических вопросах с Покровским, после выступления Половцова в Париже выразил своё неудовольствие нашему министру по этому поводу и дальше был крайне сдержан, несмотря на Петроградскую военно-дипломатическую конференцию союзников в январе 1917 г.
Таким образом, первый серьёзный дипломатический шаг Покровского — Парижская экономическая конференция, — несмотря на его благоприятные технические последствия, политически ослабил и без того пошатнувшееся после штюрмеровского эксперимента доверие к русскому царскому правительству. Вспомнили в этот момент, что, несмотря на всю загадочность назначения Штюрмера, он всё же начал с вовлечения в войну Румынии. Покровский же неудачным выбором Половцова преждевременно раскрыл карты царского правительства касательно послевоенной политики России в отношении союзников. Причиной для этого печального инцидента послужили, между прочим, и незнание им существа дипломатических переговоров, и его боязнь выдавать «обязательства» за счёт России. Нератов, например, не одобрял тех мест инструкций Половцову, где последнему запрещалось вступать в сколько-нибудь ответственные соглашения с союзниками по поводу Германии, указывая, что практически это не опасно для России, так как все итоги Парижской конференции не могут не быть закреплены в мирном трактате и Россия вполне сможет тогда отстоять свои позиции, опираясь на свою военную силу. Теперь же Нератов считал нетактичным подчёркивать перед лицом всех союзников наличие у России особых планов насчёт её будущей экономической политики в отношении Германии.