Но вот чтобы возникло подлинное, чистое чувство – это было невероятное дело. Такое и у здоровых редкость. А у нас отделение было наполовину лежачее, много шейников. Шейники – это больные с переломанной шеей, у них ниже нее ничего не работает. Ну, кое-как руки двигаются, и все.
И вот разгорелся роман между одной шейницей и ходячим, который лежал с какой-то ерундой.
Перед дамой снимаю колпак. Это была очень цепкая особа. Симпатичная и совершенно бесперспективная: ноги и руки искривились в контрактурах, пальцами ничего не взять, все это напряжено, сведено неустранимой судорогой: спастика. В пузыре стоит постоянный катетер, потому что никакие самостоятельные отправления невозможны. И выливается через катетер такое, что с почками дело труба, это видно невооруженному глазом ребенку.
В инвалидное кресло пересаживают втроем-вчетвером. Две дочки приходят, навещают, уже довольно большие. Какой-то муж маячит на горизонте, но не слишком. И вот в такой ситуации – и помада, и тушь, и двадцать косичек, и даже, по-моему, маникюр на сведенные пальцы.
Достойно восхищения, говорю совершенно искренне.
Она была не слишком приятна в общении, потому что сломанная шея со всеми последствиями не могли не сказаться. Но кто же осудит? Поджатые губы, недовольное лицо. Постоянная борьба за права, льготы и процедуры. Не дай бог схлестнуться. Да никто и не схлестывался.
И эта женщина развелась-таки с мужем ради соседа по нездоровью. Соседство, конечно, было весьма отдаленным. Кавалер ходил прямо и ровно, хотя и с некоторой преувеличенной вымученностью, очень задумчивый, мрачный, с бородой. Мы не успели оглянуться, как он уже возил ее кресло, ходил с ней повсюду – на физиотерапию, в клизменную, куда-то еще. Расчесывал ей волосы, красил лицо.
И хорошо ли так говорить, плохо ли – не знаю, но в общении он был еще неприятнее. Ни в каких других делах, способных расположить к себе общество, он не был замечен. Стоял, молчал, смотрел на тебя тяжелым и депрессивным взглядом, и ты ощущал себя неизвестно в чем виноватым.
Они расписались и стали приезжать вместе каждый год.
И он так же, как она, исправно посещал все процедуры и требовал себе новых, хотя мелкая операция, которую он перенес на пояснице, давно отзвучала и не могла причинить беспокойство.
Иногда их застигали за прелюдией к акту, детали которого я не хочу представлять. Вся палата пустела, они оставались вдвоем. Он сидел на полу или на скамеечке, она возвышалась над ним в кресле.
Вот такая история. Достойная удивления в наших стенах. Все, кто это видел – качали головами и поражались.
Понятно, не обошлось без свинства. У нас были сестры, которые знали цену каждому явлению.
Заходит одна в ординаторскую, ищет того мужчину, он куда-то пошел и ей не доложился:
– Где этот ебанат?
Глядя в телевизор
Со всей ответственностью заявляю, что в нашей больнице никто не украл ни одного органа. И не было в ней ни черных трансплантологов, ни еще каких-либо.
Если бы кто-то задумал нажиться хотя бы на ногте, застрявшем в околевшей и охолодевшей ноздре, налетела бы вся орава, вся властная вертикаль. Пораженные жабой, подтянулись бы лифтеры и санитарки. Всем кушать хочется – делись!
И все бы засыпались. Знают двое, а свинья – прежде всех.
Ведь там пирожок нельзя скушать и не привлечь своим опасливым чавканьем завистливого внимания.
Хотя какие-то поползновения в сторону протезирования – а там, лиха беда начало, и трансплантации – делались. Привезли, помню, целую кучу каких-то половых насадок, вроде намордников. Такие пластмассовые, с ремнями, для симуляции эрекции. Но так и не договорились, как прибыль делить неимоверную. Свалили логопедам в кабинет, в угол. Где они еще долго под ногами хрустели.
Иллюзия неприкосновенности
В зарубежной медицине прикосновение к пациенту-клиенту – всамделишная проблема, чреватая бедами. Потенциально похотливая, а то и просто немытая эскуЛапа дотрагивается до царственного тела, нарушая его священную прайваси.
Я помню, как мой дедушка, сотрудник органов государственной безопасности, рассказывал про пограничную неприятность, случившуюся не то в сороковых, не то в пятидесятых годах. Приехала какая-то епона-мама, доподлинная японка голубых кровей, немало в себе имевшая от микадо. К таким гостям у нас всегда настороженное отношение; таким гостям мы не рады, но раз уж пропустили, раз уж дозволили шагнуть на советский материк, то раскатаемся в хлебосольный блин. И вот погранофицер принимает у нее пачпорт. И эта фифа вдруг морщится и закатывает скандал: почему не в перчатках! почему он посмел принять мой девственный документ своей потной, мужицкой лапой!