Единственное письмо зачитано так, что я без страха оставляю его в комнате, когда ухожу: ни один чекист не разберет!
Я довольно долго маялась с направлением в больницу — все не было мест. Уже всем позвонила, со всеми простилась, просила писать почаще. И вот я в больнице. Это здание барачного типа, насквозь прогнившее. Все трубы протекают, батареи не греют, двери в палатах не закрываются. Но зато двери на улицу почти всегда на запоре: половину больницы занимают венерические больные.
Первые ночи в больнице я почти не сплю, хотя мне сразу стали давать снотворное. По ночам я ухожу в ванную и там курю. Туда приходят крысы на водопой. Я их не боюсь, а с одной даже познакомилась. Я зову ее Норой, Норкой, Норочкой.
А вот врачи в этом сарае ничуть не хуже ленинградских. Лечат вполне добросовестно. Я изо всех сил буду стараться поскорее избавиться от псориаза, чтобы не оттягивать нового суда. Скоро лето, пора в лагерь!
Что могут двое?
Теперь у меня есть друг, такой же ссыльный, 19 лет лагерей и тюрем, дважды — Владимирский Централ. Кавалер ордена Св. Владимира II степени, Евгений Пашнин. Он пишет хорошую, честную прозу. Я уже полгода не читала никого, кроме себя, а этот автор мне уже изрядно поднадоел. Женя добр, благороден, весел, щедр на хорошее. Он приносит мне все письма от своих друзей. Мне немного завидно — мои-то пишут так редко! Но я радуюсь за него и жадно глотаю информацию. А какие книги приносит мне Женя в больницу! Какие журналы! Даже приемник принес. Но… Время разлук, время разлук! Значит, скоро с Женей расстанемся. А как жаль: ведь мы бы многое могли сделать вдвоем, тем более что у меня-то уже есть круг друзей, разделяющих мои убеждения. Что могут двое? Многое. И первое — поддержать друг друга. Букет сирени на тумбочке — три дня хорошего настроения.
Воспоминания
Чем можно заниматься в больнице, если глаза устают от чтения уже через час? Писать легче: я не читаю того, что пишу. Перечитываю потом, специально. Стихи не пишутся — больна. И вот я начинаю вспоминать все-все-все. Боже мой добрый! Как прекрасна была наша жизнь, как мы умели жить! А ведь и впереди все то же, черт меня возьми!
………
Я не люблю зиму, зимой я сплю, как дерево. И зима, как бы в отместку, почти не оставила мне воспоминаний.
Вот разве первая зима на Свири. Мы живем в бывшем купеческом доме, на втором этаже. Какие чудесные были утра! В большой печке трещат дрова. На ковре младший сын возится с Дозором, рыжим приблудным псом. В окнах сплошное кружево заиндевелых деревьев — мы даже занавесок не заводили, — а за ними белая широкая полоса Свири и черный лес на том берегу. И солнце, солнце, солнце! Почему меня не сослали в какое-нибудь такое же место? Я так соскучилась по деревьям.
………
Дождь в Ириновке. Я собираю вишни с самого большого из матушкиных деревьев. Дождь теплый, но так и лупит по вишням, по рукам, по листьям. Ягоды я отвезу Олегу, Юлу и Наташке. Подставляю лицо дождю, срываю ягоды губами, смеюсь сама с собой и знаю, что этот дождь среди вишен не забудется. Вот и не забыла. Но ягоды — к слезам!
………
Мне не нравится дом Юла — холод напоказ. Он звонит и просит срочно приехать. Еду с досадой, приезжаю хмурая. Разговор, очень важный, от которого, кстати, многое зависит в будущем следствии по делу № 62, не получается, не клеится. Я решительно встаю и ухожу. А по улице летит навстречу сильнейший ветер с залива. Я останавливаюсь, задыхаюсь в восторге — люблю ветер! Тут и Юл догоняет меня, и мы едем в центр. Там уже нет этого пиратского ветра с залива, да он и не нужен больше: мы уже помирились, бродим, взявшись за руки, по набережным, и разговор наш, очень важный, идет легко, мы друг друга понимаем с полуслова. О чем тогда договорились, на том я стою до сих пор. А ты, Юл? А когда-то я писала: «Нас только двое на этой пустынной дороге», — и это казалось правдой.