О, эти многословные (учитывая, что советские переводчики часто сокращали и немного адаптировали тексты) писатели девятнадцатого века, с их длинными морализаторскими отступлениями, с описаниями, напоминающими инвентарные списки… Сколько раз и с какой похвальной неустанностью я твердила, что описание должно быть коротким, что достаточно двух-трех слов, одной яркой метафоры, способной вызвать у читателя нужный образ… Что не надо громоздить описания громоздящихся гор, громоздящихся над горами облаков, парящих орлов и гремящих водопадов – все это замедляет действие и утяжеляет текст.
А вот Хаггард писал ровно так, как писать не нужно. Длинно и с нудными описаниями. И читался взахлеб.
Вероятно, детский возраст плюс отсутствие такого количества развлекательных видео-программ, как есть сейчас, и позволило нам воспринимать все эти книги как чистой воды волшебство. Нам совершенно безразлично было, что описания однообразны, громоздки и нудны. В конце концов, их можно было пробегать глазами по диагонали, цепляя лишь главные слова – «горы», «пустыни», «водопады», «пещеры»…
И нас не смущали олени, которые при виде всадника без головы способны были воскликнуть: «Силы небесные!» Происходила какая-то таинственная химическая реакция преображения слов, зачастую наваленных неряшливой кучей, в ярчайшую картинку, поражавшую сердце.
Поэтому, кстати, в принципе нет ничего ужасного и в том, что «Гарри Поттер» переведен на русский язык просто чудовищно. То есть лучше было бы, конечно, иметь качественный профессиональный перевод. Но это не обязательно. Потому что книги нашего детства – они тоже, мягко говоря, не «Стихотворения в прозе» Ивана Тургенева.
После того, как книга прочитана, начинается ее самостоятельная жизнь книги «внутри» читателя. Даже не собственно книги, не текста как такового, а персонажей, пейзажей и обстоятельств. Все это проникало в сердце юного читателя, прорастало там и начинало собственное бытие. Герои иногда спорили с читателем, иногда подбадривали его, иногда просто вдруг вспоминались как добрые друзья, с ностальгической ноткой, от которой сладко щемит в груди. Можно было перечитывать книгу, а можно было ее и не перечитывать. Она запускала какой-то новый процесс, уже не остановимый, и человек до конца жизни остается с Морисом-мустангером, с капитаном Бладом, с Кожаным Чулком, с Графом Монте-Кристо. Книга, текст – лишь одно из их обиталищ. Главное же их пристанище – сердце читателя. И там они настоящие. А слова, в которые автору угодно было одеть своих персонажей, - это нечто вторичное. Поэтому иногда не нужно возвращаться к старой книге, так восхитившей в детстве. Книга продолжает читаться до сих пор, она читается сердцем и этот процесс уже не остановится никогда.
Больше, чем поэзия
00:00 / 10.10.2018
Пушкин, как известно, наше всё, а всё не лжет. И поэтому когда Пушкин с легким сексистским умилением произносит, что «поэзия должна быть, прости Господи, глуповата», ты ему, в общем, веришь. А учитывая килотонны чуши, понаписанной поэтами за два минувших столетия, утверждаешься в этой вере. Да что там – «глуповата»; попросту – дура!
И вот так, с представлением о том, что «поэзия-дура», я прожила почти полвека, а потом внезапно открыла для себя китайцев, и не испорченных дамскими переводами Ахматовой, а совершенно других. И вдруг оказалось («Семен Семеныч!..»), что поэзия бывает не просто умной; главный предмет поэтического созерцания – не эмоция и не впечатление («импрешн»), а мысль, причем мысль дисциплинированная, одетая в каллиграфическую форму, строгая даже в этой многозначности, русскому читателю не открытой, но определенно ощущаемой. Вот как слушаешь умного человека и можешь не понимать трех четвертей им изрекаемого, но просто видишь, что человек действительно умен, много знает и сильно увлечен предметом рассказа.
И проблематика у этой поэзии тоже совсем другая. Для начала – она шире. Она не выглядит такой эгоистичной, сосредоточенной исключительно на эмоциях поэта, и в основном на чувстве поэта к предмету его любви.
Еще одна вещь, которая лично меня привлекает, - обостренное внимание к форме. Казалось бы, для поэзии в принципе должно быть характерно внимание к форме, она же поэзия, но в русском варианте это сводится ко всяким анапестам и хореям, ну и еще поэт использует метафоры, более или менее удачные.
Как ни странно прозвучит, мне не интересно ни читать, ни писать вещи, в которых отсутствует решение чисто технической задачи. В китайской поэзии я постоянно ощущаю присутствие именно этого момента. Не так важно, что нет рифмы. С моей точки зрения, написать венок сонетов довольно просто. Потому что здесь техническая задача давно определена и решалась уже много раз. Решить ее в тысячный раз – в общем-то нетрудно. Гораздо труднее найти по-настоящему сложную техническую задачу и разобраться с ней в процессе творчества.