Вместе с тем практически каждый образ его поэзии неоднозначен, потому что часто невозможно однозначно определить, к кому обращены стихи или кого имеет в виду поэт: родину, возлюбленную, святыни Тибета, самого себя. Куда он так рвется всей душой – в сон, в Париж, домой на родину или, может быть, в иную жизнь, в смерть. Что подразумевается, например, в стихотворении «Про себя»?
Иногда путь домой, при повторном, при третьем прочтении стихотворения вдруг начинает напоминать не безмятежное возвращение в свою квартиру после комфортного путешествия на самолете, - а некое путешествие в запредельное, в сон, в инобытие, в другую жизнь после смерти, где герою предстоит воссоединение с возлюбленной:
В стихотворении «Горящий светильник» упоминается
Три последних строки – наверное, единственная яркая стилистическая русская аллюзия на весь сборник, и это – отсылка к (наверное) единственному русскому поэту двадцатого века, так же приверженному четкости, однозначности, обязательности образов, - к Марине Цветаевой. Вот прямо слышу ее голос:
Дай мне руку - на весь тот свет!
Париж для нее – такая же чужбина, как и для лирического героя Чжан Цзыяна, и путь на родину такой же путь разлуки с возлюбленным, такой же путь к смерти, к ино-бытию. Здесь все точно.
Под конец - стихотворение, которое я бы назвала любимым:
Утоление голода
00:00 / 15.03.2019
Когда-то я говорила о том, что фэнтези стала для меня «территорией свободы». Литературным пространством, где не требовалось ни следовать принципам социалистического реализма, ни писать непременно о том, что «сам знаешь и пережил», т.е. создавать произведения на основе личного жизненного опыта. Понятно, что жизненный опыт у меня был довольно ограниченным (да и сейчас, в общем, он не включает в себя многие необходимые пирату/индейцу/космическому волку и т.п. вещи, например, я ни разу не летала в космос и не застрелила ни одного человека из базуки, хотя, возможно, мне и хотелось… господи, да я даже не курю!). Социалистический реализм тоже большого простора для воображения не предоставлял.
Соцреализм последних лет брежневской эпохи не устраивал меня в первую очередь тем, что и сами персонажи превратились в маленьких людей с крошечными жизненными целями, и ставки у этих людей тоже были крошечные. Совсем как перспектива моего тогдашнего гипотетического карьерного роста: от корреспондента заводской газеты я могла бы в идеале дорасти, лет за двадцать, до редактора этой газеты, от ставки в сто рублей – до ставки в сто шестьдесят.
И если с «карьерой» я смирилась заранее, то хотя бы в литературе хотелось чего-то более яркого. Поэтому, в общем, с фэнтези так все и получилось. Это как взять и вместо черно-белого телевизора поставить в доме цветной. Только хороший, с естественными цветами. Ставки в фэнтези были – волшебные королевства и господство над миром, не меньше, персонажи были огромные, Черные Властелины и Белые Демиурги, короче, раззудись, плечо. В моем случае эта перемена произошла внезапно, в единое мгновение. Фактически фэнтези свалилась мне как снег на голову.
И несколько лет я не читала ничего, кроме фэнтези. Забыты остались Тургенев с Толстым, Диккенс с Виктором Гюго. Только Желязны, Урсула Ле Гуин, Кэтрин Куртц, Роберт Говард, Сапковский, Сальваторе… А, и «Дюна», Дюна была озарением… Жуткая бумага, жуткие опечатки, жуткие переводы, жуткие обложки. При том я довольно чувствительна к стилю. Когда-то не смогла читать Скотта Фицджеральда, потому что роман был, на мой взгляд, плохо переведен. И вот в какой-то момент весь мой снобизм рассыпался в прах, я глотала том за томом не просто плохо переведенных текстов – они были чудовищны. Но слов как таковых, фраз, материи языка – ничего этого в книгах я не воспринимала; мозг сразу, минуя стиль, «рисовал» картинки невероятной яркости, красоты, необычности.