Еще на один плач в Иеремии обратил я внимание — из немногих предательских, притворных плачей Библии. Плакал некий Исмаил (не путать с Измаилом, сыном Авраама и Агари), военачальник. Сначала он со товарищи убил в городе Массифе вавилонского наместника в Иудее Годолию и всех его людей, а потом туда явились еще восемьдесят человек с дарами, и Исмаил «вышел навстречу им, идя и плача», пригласил в город, «убил их и бросил в ров». Вот и понимай, то ли Исмаил — борец с коллаборационистом Годолией, то ли просто подлый убийца и сукин сын. След его в Библии теряется...
Плачи в последующих Книгах пророков, от Даниила до Малахии, посчитал я для своей миссии нерелевантными и на этом, основательно утомленный, завершил свой труд.
А потом подумал — не показать ли все это тебе, а также твоим друзьям, или, по-вашему, «френдам» (забавно звучит рядом со статусами, постами и перепостами): может, кому-нибудь мои наблюдения покажутся интересными, а то и достойными комментариев. За последние буду благодарен.
Виталий Иосифович,
обращаясь к любимой рыжей тетради (ТТКРО, если кто забыл), взял в обыкновение время от времени писать в ней от третьего лица — старик желчный и вздорный, он легче изливал свое раздражение на собственные мысли и поступки, полагая их его, некоего Виталия Иосифовича Затуловского, поступками и мыслями. Наблюдая его ироничным, как ему казалось, взглядом, сочиняя его письма, ответы на них, и ответы на эти ответы, он получал приятнейшую возможность поиздеваться всласть над промахами своего несвободного — да что там, просто попавшего в рабство — персонажа, поскольку наделял его (теперь, пожалуй, можно без курсива) ровно той долей ума, удачливости, благородства, а равно глупости, невезения и подлости, какую он, демиург, владыка ТТКРО, сочтет для себя удобной. Особенно удачным представлялся этот прием в свете того незыблемого факта, что героя своего, Виталия Иосифовича Затуловского, Виталий Иосифович Затуловский знал превосходно — даже лучше, чем я сам знаю самого Виталия Иосифовича. А потому, в очередной раз раскрывая тетрадь, со смелостью, порождаемой безнаказанностью, лепил что ни попадя. Такое, к примеру.
Виталия Иосифовича чрезвычайно раздражала реклама и языковые уродства, льющиеся с телеэкрана. Увидев малыша, который на цыпочках крадется к шкафу, чтобы стибрить вожделенный «Милкиуэй», он мрачнел до кровожадности и выборматывал сожаление, что мамаша этого ублюдка заблаговременно не сделала аборт. От слов «без предварительного замачивания и по привлекательной цене» у него подскакивало давление. Цепочка звуков «эльсевпротивсекущихсякончиковлёреальпаривыэтогодостойны», произносимая с неописуемым восторгом, упорно не разлагалась на осмысленные элементы. Румяный немец на велосипеде, щедро раздающий «Амбробене» бедным русским детишкам, возбуждал неистовый патриотизм: «Мало вам Сталинграда!» А мечта трансгендера — реклама чистящего средства СИФ! Там рыцарь всё очистил каким-то гелем и превратился в королеву.
Ну и, конечно, рифмы.
— Нет, ты подумай, — восклицал он, обращаясь к Елене Ивановне. — «Раз, два, три — кашлю не место в груди». Это у них рифма: три и груди. А вот тебе из категории ботинки — полуботинки: «Имофлора поддержит микрофлору».
Вот он ждет появления глазастенькой печени на ножках, а губы уже бормочут: «Резолют — помогает печени утром, днем и вечером». Вот напевает: «Молочницы причину лечи пимафуцином». Вот бойко декламирует: «Аспектон, назальный спрей, брызнул в нос — и не болей». Очень продуктивной оказалась схема с завершающим местоимением «он»: «Одестон — для хорошего самочувствия он», «Спазмолгон — спазм и боль прогонит он», «Тауфон, молодость глаз поддержит он»... Или такое, завораживающее: «Майонез “Слобода”: тихий час как повод пожениться». Каково? Беккет отдыхает. Елена Ивановна как могла утешала чувствительного старика, отпаивала косорыловкой. Он ненадолго затихал, смирялся и, услышав: «Ова, я люблю тебя снова», — просто тихонько бормотал, разъясняя себе смысл этого признания: ну да, ничего страшного, Ова, по всей видимости, тушенка, а герой когда-то любил ее, потом разлюбил, они расстались, а теперь вот встретились, и все былое в отжившем сердце тра-та-та. Но время шло, и следовал очередной взрыв.
— А кофе «Жардин», который бла-бла-бла необходим, это тоже рифма? — донимал он жену. — Кофе, кстати, дерьмовый, в нем кофеина меньше двух процентов при минимальной норме два с половиной. И не «Жардин» он, а «Жарден». Иначе Пьер Карден был бы Кардин, а шины «Мишлен» — «Мишлин». — И тут же: — Может, ты знаешь, что такое принтованный топ с пайетками? Задумалась? А я знаю: специальная такая штука — наденешь и идешь к нейл-дизайнеру, а нет топа с пайетками — дуй к обычной маникюрше. У Чехова, помню, рассказик есть, там в сочинителе рекламы совесть проснулась: «Я, — каялся он, — когда сочинял эту пакость, душой страдал. Писал и чувствовал, будто всю Россию надуваю... Отечество обманываю из-за куска хлеба!» Да уж, где теперь таких совестливых взять.