Хозяйка очень любезна: каждый раз привозит Ольге из Таллина то апельсин, то банан. Угощала нас ухой из свежего судака. Тебе здесь понравится. Для обжорства большие возможности: на каждом шагу — кофе со сливками и без, булочки разные и прочие лакомства.
Ждем тебя, Киса!
Целую,
Кофе со сливками и без, булочки, игрушечный Пярну, нежный песок, Ольга с подругой хулиганит по окрестным огородам, Пашка Самойлов на вечном велосипеде выписывает у нашей калитки вензеля, потом они втроем эту калитку ломают, а я ее долго и неуспешно чиню хозяйским молотком, но вот солдатским шагом приходит соседка Лилиан, и калитка тут же в полном порядке, хозяйка привозит из Таллина помидоры по четыре рубля, и все здоровы, и никто никогда не умрет.
Веня, Веня, это тоже цитата, но ты ее не знаешь, а у меня она вплетается в любое размышление о смерти.
В любое размышление о смерти
у меня, как ни странно, вкрадывается слово «гирлянда». Казалось бы, с чего? А вот с чего. Малым ребенком, не ведающим, что это слово означает, я увидел надпись у входа в цветочный магазин на Солянке:
Слово смотрелось красиво да и на слух казалось благозвучным. И очень захотелось мальчику узнать, что же это такое — гирлянды? Признаться в своем невежестве он не пожелал и решил пойти на хитрость. Собравшись с духом, Виталик вошел в магазин, остановился перед прилавком, поднял глаза на пожилую продавщицу и попросил:
— Покажите, пожалуйста, какие у вас есть гирлянды.
Женщина сочувственно:
— Умер у тебя кто-то, деточка? Не могу тебе показать, мы гирлянды и венки только на заказ делаем. Ты скажи кому-нибудь из взрослых, пусть придут.
Вот с той поры услышу я слово «умер» или «смерть» — и вспомню о гирляндах. И наоборот. Хотя, в сущности, при чем здесь гирлянды? Да и вообще смерть — всего лишь седьмой падеж от слова жизнь, отвечает на вопрос: без кого? Вряд ли эта мысль пришла в голову мне самому, уж больно красиво, но где я ее подобрал, не помню.
Помню, мой дед
Семен Михайлович Затуловский, медицинский профессор, скептик и жизнелюб, в подпитии затягивал любимую в позапрошлом веке студентами-медиками песню Андрея Серебрянского — разочаровавшегося в религии семинариста, а потом студента медицинского факультета. Посадит он (дед, не Серебрянский, тот-то помер годом позже Пушкина) меня, мальца с кликухами «внученькин» и «ингелэ», на колени, цыкнет на жену, бабушку Женю, чтоб не трогала графин с водкой, настоенной на лимонных корочках, да и заведет неплохим баритоном и попадая в ноты:
Споет, глаз увлажнит, из графина нальет, выпьет — и к себе, в кабинет, дымить, писать, кашлять...
Потом я слышал и другие варианты этой песни, народ нарастил на стихах Серебрянского забавные завитушки, но немудрящий смысл — надеремся безотлагательно, ибо все там будем — бережно сохранялся:
Заглянув через плечо в ТТКРО, старинная моя приятельница пробежала глазами эту запись и зашлась в восторженном воспоминании:
— А Серебрянский-то из Бобровского уезда будет, мы туда в детстве за глиной ездили. Там сильно красивая глина была. Ею на престольные праздники пол обмазывали, а кое-где и стены и печки, а до этого стены белили — представляешь, на белом фоне терракотовый орнамент, а пол — глинобитный — посыпался чабрецом, на образа накидывались чистые рушники, «накрахмаленные» в соли, на стол метали пахучие яблоки, вареники с вишней, миски с белым квасом, какого ты сроду не пробовал, и щучьей ухой. Во жизнь была!