— Видите ли, дамы и господа, собакофилы и собакофобы, вы, возможно, полагаете, что наблюдаемой вами работой языком наш ласковый друг выражает признательность за мое скромное подношение в форме куска колбасы. Так вот, ваше предположение безосновательно, легковесно и несомненно ошибочно. Дело в том, что в науке об эволюции существует такое понятие — экзаптация. Смысл этого, казалось бы, мудреного термина становится яснее, если мы увидим, что он образован сложением приставки ех (по-гречески «снаружи») и латинского арtare, ставшего корнем слова «адаптация». Это самой экзаптацией называют такой хитрый фортель эволюции: развился какой-нибудь орган у живой твари для выполнения определенной функции, а его можно приспособить и для другого дела. У вас, дамы и господа, язык появился вначале для того, чтобы, культурно выражаясь, кушать удобнее было, а со временем, много позже, эволюция его приспособила для болтовни. У птиц, к примеру, перья появились для сугреву, а уж потом — чтобы летать. Вот и волчата лизали морды родителей, чтобы те отрыгивали для них пережеванную пищу, а помаленьку это лизанье стало обозначать еще и подчинение слабого волка сильному, бета-самца — альфа-самцу. От своих предков это переняли нынешние собаки, вот и лижут людям что ни попадя: нос, губы, руки — люблю тебя, мой господин, люблю и повинуюсь. Согласен, Энурез?
И Веня протянул псу изрядный кусок колбасы.
При чем здесь Жомини, спросите? А черт его знает. Строчка красивая. Мол, пора завязывать с умными разговорами и выпивать. Причем косорыловку, а не Бог знает что.
Бог знает что себе бормочешь,
ища пенсне или ключи, отозвался бы любитель цитат Веня, не будь он занят Энурезом. Вот и сейчас я корябаю в тетради и бормочу про себя сожаления, что лишь раз успел толком — встретились у общей знакомой — поговорить со старым, много старше меня, мудрецом. Григорий Соломонович сидел в углу, между пыльной портьерой и письменным столом старой постройки — ветхое зеленое сукно, бронзовый замок чернильницы и внезапный белый айфон, — говорил негромко и как-то незаметно угнездил в мой ум и убедил принять сердцем простенькую мысль, так часто помогавшую мне в одиноком безверии среди уверовавших друзей и близких. Сам мудрец эту мысль облек в нехитрые слова. Я разделил бы веру — он слегка наклонял серебряную голову, поднимал на меня глаза олененка и чуть касался бледными старческими пальцами запотевшей стопки с ледяной водкой, — я охотно разделил бы веру, последователи которой не гордятся ею и не считают единственно верной. Простите нам убожество наше, говорят они, наш путь, может статься, не лучше других путей, но он нам по сердцу, примерьте-ка его на себя, вдруг он и вам придется впору, вот радость-то будет! Я разделил бы веру, которая признаёт: мы — неудачники, нам не удалось преобразовать этот мир, но ведь и другим это оказалось не под силу. Так стоит ли спорить, кто из нас лучше, чья вера правильна? Ведь воображая себя лучше, мы сами становимся еще хуже. Давайте учиться друг у друга, и, кто знает, вдруг общие беды этого мира отодвинутся...
А уже прощаясь, прошелестел почти в самое ухо:
— Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в битву за добро.
Я вспомнил эти слова мудреца, когда через много лет прочитал о приговоренном к электрическому стулу докторе Джеймсе Роджерсе — тот все же обманул палачей, покончив с собой за два дня до казни. За что же ангелы в облике американских судей решили покарать смертью почтенного психиатра, считая его источником зла?
Дело было полвека назад и вошло в историю как «Массачусетский эксперимент». Пытаясь излечить считавшихся безнадежными параноиков, Джеймс Роджерс не разубеждал их, а, напротив, соглашался, поощрял их убежденность в истинности того, что «здоровые» члены общества считают абсурдом, и больным становилось легче. Если пациент считал, что его со всех сторон окружают тараканы, доктор не возражал. Что ж, весь мир кишит тараканами, говорил он, но видят их только люди, обладающие особенной чувствительностью. Вы — один из них. Остальные неспособны выделить этих насекомых из общего привычного фона и просто их не замечают. Разумеется, правительству все известно, но, опасаясь паники и беспорядков, оно держит это в строжайшей тайне.