И уже на следующий день Елизавета Наумовна взяла своего сына за лацкан и сказала ему: «Ося, делай что хочешь, но мой внук должен учиться музыке, и не просто учиться, а у самого-самого лучшего учителя». И что бы вы думали? Осип Яковлевич пораскинул мозгами и позвонил своему старому клиенту, известному артисту Володину, которому неоднократно шил брюки, да-да он шил брюки самому Владимиру Сергеевичу Володину (вообще-то Иванову, и зачем только Иванову понадобилось брать себе псевдоним Володин, если он уже Иванов — задумывался время от времени Осип Яковлевич). Так вот, Володин-Иванов связался не с кем-нибудь там, а с самим Давидом Ойстрахом, а уже Давид Ойстрах... Опустим подробности, но вскоре Костя оказался в Гнесинке.
А тем временем... Тем временем давно уже пора сообщить, что двумя этажами ниже, то есть на первом этаже того же дома и том же подъезде, жил уже не портной Осип Яковлевич, а совсем наоборот, сапожник Володя, точнее — Володя-сапожник, именно так он был известен соседям и клиентам, через дефис: Володя-сапожник. Надо признать, что у Володи-сапожника не было таких знатных клиентов, как у Осипа-брючника, но работу свою он делал исправно, весь дом обслуживал, а то и добрую порцию насельников Псковского переулка. В свободное от дратвы и колодки время Володя-сапожник поколачивал свою безответную жену, худосочную тетку Татьяну, как ее звали окрестные дети, а двоих сыновей-погодков, Коляна и Толяна, бил смертным боем, когда бывал трезв, что, по счастью, случалось нечасто, а в подпитии мягчел, Татьяну норовил приласкать, а детям давал по двадцать копеек на мороженое. Впрочем, мороженое привлекало Толяна и Коляна недолго, скоро его заменило пиво.
Так мальчики росли: неподалеку друг от друга — и как бы на разных планетах. Костя пропадал на Собачьей площадке в Гнесинке, потом терзал скрипку дома, а на лето уезжал на дачу в Малаховке, где терзал ту же скрипку на свежем воздухе. А Колян с Толяном, едва дотянув до конца начальной школы, где просиживали по два года в классе, были определены в ремеслуху, откуда регулярно сбегали. Их ловили, и вскоре старшего, Коляна, отправили в колонию, и больше на Псковском он не появлялся, а Толян стал грозой местной мелкоты из интеллигентных семей. И хотя Костя к интеллигенции вряд ли принадлежал (папино образование ограничилось суражским хедером, мама окончила семилетнюю школу рабочей молодежи, а Елизавета Наумовна так толком и не научилась читать по-русски), но скрипка и отчетливо семитская внешность — сами понимаете. И вот Толян из всех детей округи выбрал безответного Костю, Котинке, ингелэ своей главной жертвой. Да и как не выбрать? Живущий по соседству — искать не надо, пугливый, неуклюжий, с просительно-виноватым взглядом и носом-клювиком, Костя буквально просил: ну же, давай, поиздевайся надо мной, тебе за это ничегошеньки не будет. И Толян не упустил такую шикарную возможность.
Меню у него было богатое. От простенького «жид по веревочке бежит» до строгого приказа: «Пой песню на еврейском языке с русским переводом». Жизнь Кости мало-помалу превращалась в ад. Вырвать портфельчик из рук и вывалить в грязь или снег (по сезону) тетрадки и прочее барахло — это раз. Прижать к стенке и, достав из ширинки длинный тонкий отросток, обдать Костину штанину вонючей желтой струей — это два. Сорвать шапку и забросить ее в кузов мимопроезжего грузовика — это три. Было и четыре, и пять, и шесть... Но при этом Костя никогда ни слова не говорил о своих страданиях ни родителям, ни бабушке. Молчал, копил злобу и строил планы мести. Ну очччень необычные. Ни за что не догадаетесь какие. Он вовсе не хотел расправиться с Толяном каким-либо особенно изуверским способом, да и вообще причинить ему какую ни то неприятность. Не тут-то было. Напротив — он мечтал его облагодетельствовать! Вот Толян тонет в болоте, и Костя, рискуя жизнью, бросается на помощь, стоя на самом краю трясины протягивает палку (веревку, ремень, что там еще...), вытаскивает беднягу и на растерянные слова благодарности пожимает плечами и гордо уходит. Вот какие-то бандиты из соседнего — Максимовского — переулка загнали Толяна в угол (он даже знал этот закоулок во дворе дома один) и начинают его беспощадно избивать, а Костя появляется в самый последний момент, достает револьвер (тут надо домечтать, где он его возьмет) и ледяным голосом: а ну, прочь, мерзавцы! Бандюки разбегаются, Толян блеет что-то, а Костя — да-да, пожимает плечами и гордо уходит. Ну и так далее... Где-то я такое слышал или читал. Ах да, в письме княжны Ольги Николаевны, писанном за пару месяцев до бойни в Ипатьевском доме: мол, папенька всех врагов своих прощает, мстить им не велит, ибо не зло побеждает зло, а только любовь. Ну откуда, казалось бы, в еврейском мальчонке такое христианское настроение ума? Не иначе как от истоков, от тех еще евреев, числом двенадцать, которые внимали Иисусу.