Так уж случилось,
что смерть Маргарет Тэтчер застала меня у дочки, в Лондоне. Несколько наблюдений. Tribute editions серьезных газет — и тут же веселенький старичок-газетчик у метро радостно орет: «Железная леди дала дуба!» К дому Тэтчер в Белгравии несут цветы, а в Брикстоне полный восторг: «Сука сдохла!» На главных каналах сын и дочь покойной, почтенные политики, королева говорят о роли Тэтчер в жизни Британии и мира за одиннадцать лет премьерства, над Вестминстером приспущен флаг — а бесстыжий остроумец пишет на стене: The Iron Lady, rust in peace! — ну да, rust вместо rest, ржавей, мол, железная леди — и в барах Ист-Энда распевают песенку из довоенного мюзикла «Волшебник страны Оз»: Ding Dong! The witch is dead!..
Насколько выше хамоватых проклятий низов общества эта дама, которая утверждала, что никакого общества вообще нет. «Такого понятия не существует, — говорила баронесса, — есть мужчины, есть женщины, есть семьи». А как вам такое: «Быть сильным — это так же, как быть леди. Если вам приходится убеждать других, что вы то или другое, значит, вы — ни то и ни другое».
И вот напутствие из народных глубин: rust in peace — ржавей в мире. А чего еще ожидать, если в лондонском метро появился призыв: «Просьба не ставить ноги на сиденья». Ау, где вы, бремя белого человека, гордость британца, что там еще...
Еще в компании одесских собутыльников
Вени и Рувима, усаживая их перед собой и вовлекая в свое мыслетечение, я любил поразмышлять — и послушать размышления — о божественном.
— Терпимость и милосердие, милосердие и терпимость — за это только надлежит относиться к великим религиям с почтением, пусть самим нам и не было дано уверовать, — говорит Веня, соткавшийся из ниоткуда вместе с непременным топчаном.
— Ага, как же, — бурчит недовольно Рувим. — Терпимости прям полные штаны. Да они ж глотки рвут и грызут, чуть что не по ним. И ведь что характерно: чем меньше различий в ихних учениях, тем злее они друг дружку ненавидят. Вот сунниты и шииты, ну казалось бы, должны дружно убивать евреев и христиан — это я о милосердии, — да у них времени нет: нужно сначала своего брата мусульманина из соседней суннитской/шиитской, нужное подчеркнуть, мечети изничтожить. И так больше тыщи лет — во славу Аллаха.
Тут, конечно, уместно
Отступление № 4
А как все хорошо начиналось!
Юноша, смуглый и тощий, редко появлялся на главной площади Мекки у стен кубического храма. Да и недосуг ему глазеть на паломников к Черному камню, им конца не видать. Овцы не станут ждать, пока пастух наглядится на цветастую и пахучую мекканскую толпу. Но когда у колодцев и постоялых дворов толкался он среди торговцев изюмом из оазиса Таиф, серебряными слитками из северных рудников, йеменскими благовониями и всеисцеляющим ревенем, слоновой костью и черными рабами из Африки, индийскими пряностями, китайским шелком, византийским бархатом, когда стоял он в этой круговерти, оглушаемый ревом ослов и верблюдов, смутная тревога поселялась в его сердце. «Отец, — попросил он как-то Абу Талиба, старейшину курейшитов, его рода, — ведь и ты посылаешь караваны, я знаю. Разве не возил Омар кожи в Палестину? Вот и Асакир погнал большой табун к византийскому императору. Пусти и меня с караваном». — «Куда тебе, дитя мое, — качал головой старик. — Забыл о своем недуге? Кто поможет в пути, если тебя в полную луну настигнет твоя беда и ты станешь кататься по земле, есть песок и раздирать одежду?» И немощный мальчик возвращался к своим баранам в буквальном смысле слова и снова брал в руки пастушеский посох с уныло поникшим верхним концом.
Как проклинал он болезнь, делавшую его не пригодным ни для какого ремесла, кроме пастушества! Однако время шло. Вольная жизнь на пастбищах и простая пища делали свое дело. Приступы повторялись все реже, пока не прекратились вовсе. Но лишь в двадцать с лишним лет удалось Мухаммеду изменить свою судьбу.
К тому времени случалось ему ходить с караваном и в Сирию, и в Йемен — пока еще простым погонщиком. Добрая слава, которую заслужил расторопный и честный Мухаммед, дошла до Хадиджи, богатой вдовы из Мекки. Почтенная женщина, а было ей за сорок, взяла его в услужение. Теперь он водил караваны своей хозяйки. Но когда пестрота большого мира стала доступна, Мухаммед потерял к нему интерес. Все больше времени проводил он в уединении. Забытые приступы стали возвращаться. Но теперь он не бился в припадках, не катался по земле — видения и звуки иного мира стали являться Мухаммеду, и он боялся признаться в этом даже Абу Талибу, который всегда был добр к нему, даже Хадидже, которая его полюбила. А вскоре после их свадьбы он поделился с ней страшным для суеверного араба подозрением: «Я вижу свет, я слышу шум, лязг и скрежет, а иногда голоса. Я, наверно, одержим духами. Мне страшно, Хадиджа». И женщина, в чувствах которой смешались нежность жены и самоотречение матери, утешала его как могла. Проходили дни. Бледный, измученный, бродил Мухаммед вокруг холма близ Мекки, взывая к богам о помощи. Часто взбирался он на вершину и подходил к обрыву. Здесь вспоминал он неторопливую, распевную речь монаха-несторианца о Боге-Отце, чей голос прозвучал когда-то в сердце Исы, сына Мариам. Голос, возвещавший о будущем небесном царстве, но и о предваряющем это царство Страшном суде. И вот однажды...