Это что же получается? Грабеж! Буржуи украли наш гениальный романс! И тут же советские звезды разной величины и яркости запели «Дорогой длинною», обычно называя эту песню русской народной. Об авторах — Борисе Ивановиче и Константине Николаевиче — тогда вспоминали редко. А в наше время злые языки поговаривают, что и теперь у нас исполняют этот романс не в изначальном виде, как его написал Фомин, а в варианте Юджина Раскина, пришедшем к нам в шестидесятые годы. Надеюсь, что врут — уж очень было бы обидно.
Ну вот, разве отдохнешь от таких снов? Бывают и кошмары — чуть ли не еженедельно и почти всегда по четвергам (прям как «Дон» и «Магдалина») приплывает ко мне мрачный Альфред Хаусман и бубнит почему-то по-русски:
Недавно явился и сон двухступенчатый. Я в Голландии, в каком-то музее исключительно голландской живописи, и дама голландского, видимо, происхождения с портрета говорит мне сочувственно: у тебя рак, причем поджелудочной железы, — и от этого у меня потекла кровь из уха. Я тут же понимаю, что это сон, и как бы просыпаюсь: никакой Голландии и голландки, слава Богу, рака нет, рука тянется к уху — кровь... Я снова просыпаюсь от этого сна во сне и снова хватаюсь за ухо — на сей раз чисто.
Но чаще все же песни. Отцом и братом Суворов был, сухарь последний с бойцом делил. Мы идем по Уругваю, ночь хоть выколи глаза. А как у вас дела насчет картошки, она уже становится на ножки... И конечно, та, знаменитая «Чатануга» моей юности, наяву слов не мог разобрать, а во сне — пожалуйста:
И — в рифму: Шпиль балалайке, фрейлех зол зайн.
Вот так до утра.
Тих и печален просыпаюсь, тих и печален, как ручей у янтарной сосны.
Сны снами, но есть и точка зрения, отличная от заявленной Просперо: не из того же мы сделаны, что наши сны, а из того, что помним. Тоже, видать, какой-то умный литературный персонаж сказал, но разве упомнишь авторов всех мудрых мыслей? Без памяти мы или еще не существуем — например, во младенчестве, — или уже не существуем как личности, если впали в старческую деменцию. К последнему состоянию я как раз на пути. Память слабеет. Забываю имена, а то и просто слова. Сегодня никак не мог вспомнить, откуда это: «Не становись меж государем и яростью его». Может, Лир говорит? Сунулся — не нашел. М-да. Зато то и дело из укромных уголков памяти выползает черт-те что. Скажем — курица на бутылке. Суровый, молчаливый мужчина, из тех, что разбивают кирпичи о собственную голову, вяжут в узел кочергу и выпивают галлон пива одним махом, даже такой позеленеет от ужаса, увидев в окошке духовки эту сочащуюся кровью птицу, присевшую — чуть не сказал на задние лапы... А вот стручок акации, превращенный в свистульку: отгрызаешь конец, снимаешь ниточку-кожицу с одного боку (смотри не перепутай!), выскребешь горошинки — и свисти в свое удовольствие. Что там еще, ну же? Бегу в аптеку с трехлитровой банкой — купить дистиллированную воду для линзы к телевизору «Т2-Ленинград». Ага, ребус: зачеркнутое «ко», зачеркнутое «за», потом незачеркнутое «по» и ряд цифр от единицы до девятки, но без пятерки. Разгадка: кобыла забыла поесть, аппетита нет. Гы-гы. Ну и, конечно, безразмерный эпос про отца Онуфрия. Как же, как же! Отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу. И так далее, Ольга отдалась Онуфрию, но возникли трения по поводу оплаты, Ольга огрела отца оглоблей, и Онуфрий околел. Ну вот, нашел, и как раз в «Лире», только там не государь, а змей или дракон — в разных переводах. Когда Лир обрушился на Корделию, Кент попытался его урезонить и получил в ответ: не суйся между змеем и яростью губительной его.
Такие вот дела.
Дела?
Какие, к черту, дела? Твое дело — спуститься с крыльца, выйти за калитку и брести по тропке через луг в сторону леса, вялым глазом окидывая новорожденные березки слева и бредняк справа. Уши держишь открытыми — звуков не больно много, но кое-что есть — осиный гул да скрежет коростеля, пропустить жаль. Ладони чуть расставленных рук лениво зачерпывают метелки тимофеевки, пропускают меж пальцев — петушок или курочка, чуткие ноги обходят сторонкой дохлого ежа и вполне живых лягушек. А тут, хочешь не хочешь, остановка: муравейник. Целебное созерцание волшебной возни. Наверх же смотреть неинтересно: небо — оно и есть небо, нас облачным верблюдом не удивишь, а разноцветьем — разве попозже, в сумерках, когда возвращаешься той же старой, но вовсе не разоренной дорогой, и нет горечи поражения, и казаки не отбивают обозы, а провод на фоне светло-фиолетового, да с прозеленью, заката усижен ласточками, и очень хочется есть, а на лавке у крыльца ждет поднос с двумя рюмками, на блюдце — ломтики сала и кружки малосольного огурца, и Лена разливает косорыловку, и... А без косорыловки нельзя? Можно и без. Но с ней лучше. И уже совсем потом, прикрыв глаза, внимать Stabat Mater Перголези. Тьфу, пошлость какая.