Кстати, Владимир Владимирович оставил еще один след в моей пожухлой от времени памяти. В каком-то уж не помню классе вколотили в меня стихи о советском паспорте, да так, что не отскрести, особенно же — про грубую жандармскую касту, предположительно настроенную на причинение физических увечий нашему поэту. Слово это заковыристое, «каста», я тогда не разобрал и услышал его как «каску». После чего на уроке звонко продекламировал:
При этом я живо представлял себе, как краснорожий потный жандарм снимает с себя стальной шлем на манер немецких касок, знакомых по кино, и давай хлестать ею Владимира Владимировича. Конечно же чувства мои были целиком на стороне поэта, и читал я стихи со страстью, за что получил пятерку. Как уж наша литераторша не заметила подлог, до сих пор удивляюсь.
До сих пор удивляюсь:
любимый мыслитель фюрера, создатель белокурой бестии, испытывал священный трепет перед еврейской Библией? Да еще какой: «Еврейская Тора и книги Пророков — это Книга Божественной справедливости, где встречаются образы, мысли и высказывания столь возвышенного духа, что ничего подобного нельзя найти ни в греческой, ни в индийской литературе. И ты застываешь в страхе и трепете перед отблеском того, чем был человек раньше». А потом Фридрих Карлович хулит Новый Завет, называя его присоединение к Ветхому и присвоение им общего названия «Библия» самой большой наглостью и грехом против духовности. Каково? Такой вот юдофил. Чего не скажешь о святом Иоанне Златоусте — тот не стеснялся, евреев называл козлами и свиньями, синагоги — обиталищем демонов и, к пастве своей обращаясь, писал: «А вы, братья мои христиане, не пресытились ли еще борьбою с иудеями? Знайте же: кто не пресыщается любовью ко Христу, тот никогда не пресытится и войной с врагами Его...»
Ох.
Именно, ох. Ох уж это еврейское чванство. Да, евреи заполонили ряды нобелиатов, они даже сочинили «Прощанье славянки» и «Русское поле», и королевой русского романса была еврейка Изабелла Юрьева, она же Ливикова. Но ты-то сам чем хорош? Ты сам знаешь, кто ты? Правда, по этому поводу можно вспомнить ответ Шимона Переса Владимиру Познеру. Говорили они по-русски.
Познер. Я родился от француженки-католички и американского еврея-атеиста. Кто же я?
Перес. Ну, если вы не знаете, кто вы, то тогда, конечно, еврей.
По еврейскому вопросу как-то пришлось схлестнуться Константину Петровичу Победоносцеву и Федору Никифоровичу Плевако. Сотня честолюбивых еврейских юношей, от религии далеких, решили креститься — уж очень хотели вырваться за черту оседлости и получить высшее образование. Дело было на Полтавщине, и местный лютеранский пастор Пирр загнал их всех в речку и разом окрестил. Прознав про это коллективное охристианивание ненавистных иудеев, Константин Петрович в очередной раз взмахнул совиными крылами и призвал тоже не шибко им любимого лютеранина к ответственности: как, мол, столь трепетное и глубоко личное дело можно совершать в буквальном смысле поточным методом, то бишь чохом в одном потоке. И потянул Пирра в суд. Священника взялся защищать лучший адвокат России Федор Никифорович Плевако. Аргумент Плевако нашел потрясающий: о какой вине пастора может идти речь, если Владимир Святой именно таким манером, хоть и в другой реке, окрестил всю Русь, ставшую, как известно, после этого тоже святой. Ладно, про святость Владимира я еще поразмышляю, а пока — еще одна история на ту же тему, на этот раз забавная.
Жил некогда в Париже еврей. Правда, еврейского в нем ничего не было: языка не знал, субботу не соблюдал, не молился, одевался как француз, только фамилия подвела — Кацман. И захотел он от такой неудобной фамилии избавиться, причем самым простым образом: перевести ее на французский. Тогда, решил Кацман, ничего еврейского в нем не останется. И перевел: идишская кошка «кац» превратилось в «ша» (chat), а человек — «ман» стал «лом» (l’homme). Из Кацмана получился Шалом. Не обманешь ее, судьбу...
Судьбу предателей
определил строгий Данте — он поместил их в последний адский круг, в ледяной Коцит. А в самую Джудекку, в пасти Люцифера, — трех самых наипредательнейших: Иуду, Марка Брута и Гая Кассия, по штуке на пасть. Как говорил ныне покойный Борис Абрамович Березовский — категорически не согласен. Про всех предателей не скажешь, их пруд пруди, дело житейское. Но вот Иуда... Уж не знаю, как там было в земных обстоятельствах, да и было ли что-то, хроник не осталось, но в мифологическом пространстве Иуда — лицо страдательное, обреченное Всемогущим на исполнение Его плана. Не будь Иуды, вся цепочка разваливается. Миссия оказывается невыполнимой. Все задуманное рушится. Как же тогда «смертию смерть поправ» и все такое? И вообще идея Спасителя? Евангелия дружно теряют в своем духовном напряжении и еще больше — в литературном уровне. Вот и представляется мне Иуда литературным персонажем безмерного трагического наполнения, влюбленным в Иисуса юношей, идущим не просто на смерть — на страшный позор по воле Того, Кому нельзя противиться.