Вот поплюю на палец, переверну страницу и — завтра, на свежую голову — продолжу.
Продолжу,
но от третьего лица, укроюсь за ним: постыдное это чувство, ненависть. А он их ненавидит: девиц, тыкающих гелевым ногтем с французским маникюром в айфоны и ай же, но пэды, сервильных депутатов, суетливых старух и неопрятных стариков в поликлинике, а случалось, и в санаторном бассейне — чисто горгульи, дегенеративных тинейджеров в нахлобученных капюшонах и приспущенных портках, азиатов и кавказцев — громких и нахальных, и тех, кто этих нахальных и громких ненавидит, а еще — нации, профессии, общества, коллективы, союзы, группы, банды и шайки всякого рода, но пуще всего он ненавидит себя, худосочного лысого старца с вечно заложенным носом, припухшими унылыми глазками и расчесами на сухой коже. Правда, если кишечник с утра подействовал, а нос задышал, ненависть ослабевает и превращается в легкое пренебрежение и чувство собственного превосходства... Дав этому чувству окрепнуть, он подходит к зеркалу:
— Хреново выглядишь, старина! Тебе бы заняться собой, отказаться от третьей рюмки, не жрать на ночь, следить за давлением, больше гулять... — Он вглядывается в собеседника, строит ему рожи, тот отвечает, новая волна глухого раздражения накатывает на обоих, знакомая, привычная, почти родная ненависть возвращается на свой трон и, поерзав задом, укореняется всерьез и надолго, как большевистская власть.
Как я вас всех...
Вот, помню, читал я по долгу давишней редакторской службы очень симпатичное произведение о странствиях вымышленного японского поэта, в котором поэт этот передает поучительную историю из старинной китайской книги. Вот эта история вкратце. В каком-то бродячем цирке был зал с зеркальными стенами и перегородками, и однажды забежала туда собака. Забежала и увидела, что ее окружает множество других собак. Тогда собака на всякий случай оскалилась: надо же показать другим, что она сильна и никого не боится. Но другие собаки оскалились тоже. Собака зарычала — и тут же зарычали все собаки. Тогда собака, желая напугать эту рычащую свору, отчаянно залаяла — и лай ее разнесся по залу и отозвался тысячекратным эхом. Собака пришла в бешенство и с визгом набросилась на зеркала, разбивая собственную морду. Через несколько часов в зеркальный зал по какой-то надобности вошел служитель цирка и нашел там мертвую окровавленную собаку. Несчастная погибла в борьбе с самой собой, хотя верила, что сражается с внешними врагами. Врагов не было: их место занимало многократно повторенное отражение ее собственного страха, породившего ее собственную ненависть.
Неужто у меня так же? А ведь прежде не было этого. Когда началось? Вспомнить бы, вернуться в тот миг, поменять, погасить эту гадость, обратную сторону любви — ее-то, любви, много было, черпай полными ладонями, легкой, веселой, безбашенной, падающей на тебя внезапно, без предупреждения и плана. А сейчас — все планируем, планируем...
Все планируем —
вот завтра, вот на той неделе, вот летом... Норовим заглянуть за горизонт. А мудрый Веня мне на это: а менч трахт ун Гот лахт. И правда, человек хочет, а Господь хохочет. Вот я еще в нежном возрасте посмотрел «Леди Гамильтон» и — по недомыслию — остался равнодушным, чем и поделился с Веней и Рувимом в очередном разговоре о старых фильмах.
— Ну да, — сказал Веня, — зеленый был, дурак еще, а вот немолодой уже Черчилль картину эту любил, особенно, знаешь ли, последние кадры — там спившаяся старуха, Эмма Гамильтон, сидит в тюряге и рассказывает сокамерницам о своей жизни. Неужто не запомнил? Узнаёт она о смерти Нельсона, а тут молодая проститутка как раз ее спрашивает: «А что было потом? Что было после?» И Эмма в ответ: «Никаких потом не бывает. И никаких после». Так что, брат Виталий, проживай каждую минуту и не строй планов. Не нужно этого.
— А что нужно?
— Неужто не знаешь? Ай-яй, а еще языки превзошел. All we need is love. He слышал?
Ox, чего я только не слышал, о чем не вспоминал в тот год.
В тот год одолевали осы,
боролись с ними так и сяк, но все без толку. Только осень избавила от их атак. Затем пришла беда другая: ненастье, морось и туман, и, классику напоминая, гусей крикливый караван на зюйд нацелился... Ну и так далее. Привычная суета предзимних, предотъездных хлопот, надо то, надо се, а тут, как назло, забарахлила бензопила, а уж состояние бензопилы для меня куда важнее, чем вступление России в ВТО. Я кинулся к умельцу из соседней деревни Марку Шнейдеру (не подумайте плохого, из тех еще поволжских немцев, хотя некая забавность в его имени все же была, ибо по прежней, допенсионной и додеревенской, жизни он был, можете верить, можете нет, маркшейдером, закончив в молодости с грехом пополам Горный институт). Марк вообще личность примечательная, выпивоха с трезвым и резвым умом, самоукой одолел начальную латынь и на ворчание жены по поводу увиливания от домашних дел неизменно отвечает: quod licet bovi, non licet корове... Пилу Марк наладил и взамен потребовал гвоздей, восьмидесятку, поскольку, латая крышу, обнаружил нехватку таковых. Гвоздей я ему отсыпал, а он тут же рассказал про них анекдот: