Сегодняшнее наше свидание с японскими чиновниками так же было продолжительно, как и вчерашнее; по временам мы выходили отдыхать, обедали и были угощаемы на дворе сагою, табаком и чаем, а вечером возвратились в свою тюрьму таким же порядком, как и прежде.
В следующие два дня нас не призывали, но мы заметили, что японцы стали обходиться с нами ласковее, позволяли давать нашим матросам горячей воды и выпускать их по одному в коридор для мытья своего и нашего белья (с самого того дня, как нас взяли, по сие время японцы только один раз в дороге вымыли наши рубашки и то, по неимению мыла, очень дурно, и так легко вообразить себе можно, до какой степени ныне они были черны и даже гадки, следовательно, позволение вымыть их должны были мы почитать немаловажным снисхождением). Дали нам по чистой рубашке из присланного к нам платья, а также и матросам по просьбе нашей дали из нашего белья по одной рубашке, согрели для нас ванну и позволили вымыться.
Ванну японцы сделали для нас в пребольшом чану, нагрев воду посредством вставленной в боку чана медной трубы с небольшою каморою вместо печки, в которой жгли дрова несколько часов кряду, пока вода не согрелась. Они нас посылали мыться по очереди, начиная с меня и до Алексея, и всех в одной и той же воде. Сначала нам это показалось досадно; мы думали, что они в сем случае поступают с нами, как с презренными преступниками, которых восемь человек могут мыться в одной грязной воде, но успокоились совершенно с сей стороны, когда, к немалому нашему удивлению, увидели, что после всех нас в той же самой воде, не прибавляя ни капли свежей, мылись три или четыре человека из наших караульных солдат императорской службы. Звание сие, как я выше упоминал, довольно почтенное в Японии. Из сего видно, что японцы нимало не брезгливы и не имеют отвращения к христианам, которых многие другие азиаты считают существами погаными.
И, наконец, многие из дежурных чиновников, посещая нас в определенные часы, приносили нам гостинцы, как то: хороший чай, сахар, фрукты, сагу и прочее. А особливо один, по имени Осагава Накаемо, был к нам чрезвычайно хорошо расположен, ни одного своего дежурства не пропускал, чтобы не сделать нам какого-нибудь ласкового приветствия и не принести гостинцу. Мы после узнали, что судно, на котором ехал его брат родной, недавно без вести пропало; итак, может быть, мысль, что он где-нибудь терпит, подобно нам, такую же горькую участь, заставляла его более других об нас соболезновать и иметь попечение.
Но за все эти снисхождения, нас несколько утешавшие, японцы открыли нам такую новость, которая вдруг повергла нас в ужасное уныние. 31 августа поутру при обыкновенном посещении нас дежурным офицером, лекарем и переводчиком сей последний говорил с господином Муром что-то, в которое я вслушаться не мог, и подал ему бумагу. Мур, приняв оную, притворно смеялся и говорил, что это обман; потом вдруг сказал мне прерывающимся голосом, каким обыкновенно говорит человек в страхе и смущении: «Василий Михайлович! Слушайте!» – и начал читать следующее:
«1806 года октября 12/24 дня российский фрегат «Юнона» под начальством флота лейтенанта Хвостова в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра Первого старшине селения на западном берегу губы Анивы пожаловал серебряную медаль на Владимирской ленте. Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего принимать за российского подданного.
Теперь всяк легко может себе представить наше положение! Могли ли мы тогда вообразить, что японцы нам поверят? Правительство их, крайне осторожное и осмотрительное в принятии мер, наблюдающее величайшую точность в исполнении оных, чрезвычайно взыскательное за самомалейшие упущения, строго или, лучше сказать, жестоко наказывающее за всякое преступление и привыкшее о законах других держав судить по сравнению со своими собственными, могло ли быть убеждено одними нашими словами, чтобы человек, так мало значащий в государстве, осмелился простереть дерзость свою столь далеко, чтоб брать самовольно формальным актом народ, в чужой зависимости находящийся, в подданство России, не имея притом сил удержать владения над оным, и раздавать полудиким людям медали с изображением своего государя? Бумага сия уверяла японцев, что нападавшие на них действовали по воле нашего императора. В таком случае они нас не иначе должны были считать как шпионами, которые думали в японцах сыскать дураков и уверить, что нападения на них сделаны были своевольством частного лица, а между тем высмотреть их берега и укрепления.