Иностранцы морщатся, когда пьют местный кефир тараг, но, едва приехав, налетают на кумыс. Во всех путеводителях написано, что Колридж называл его «the milk of Paradise». Иностранцы ходят в дацаны и музеи, слушают пояснения, кивают головой, таращат глаза, фотографируют все подряд. Местные смотрят на них либо с уважением, либо как на придурков, а иногда — и так и так разом.
Фотоаппарата монголы боятся не меньше черных жуков. Если за вход в музей надо платить 2500 тугриков, съемка стоит 10 000. На днях мы фотографировали сгоревший дворец Народной партии, стоя у обочины, и получили нагоняй от пожилого водителя легковухи. Оказывается, нельзя. Мы постарались улыбнуться по-доброму, по-американски, дядька тут же дал газу.
Этот чужой мир нам едва понятен. Ездишь, ездишь — а в итоге только и выходит, что слова коверкать. Монголия — магнолия.
Иногда путешественника одолевает тоска. Вдруг он видит себя не следопытом, которого ожидает много неожиданного, а нелепым персонажем, которого занесло невесть куда. Зачем ему все эти новые впечатления, сколько можно заглатывать путеводители и расширять кругозор? Путешествие теряет связь с чем бы то ни было, и ты становишься точкой в бесконечном пространстве, вещью, которая никому не принадлежит. Где-то там есть дом, дела, твоя жизнь, но ты теперь как будто ни при чем.
По дороге в Улан-Батор мы превратились в кочующего по степям монгола, который идет никуда из ниоткуда. Ради чего, собственно, все и затевалось. Путешественник мечтает бесконечно продлевать первый день на новом месте — часы, когда все привычки и обязательства исчезают, и ты с упоением растворяешься в нигде.
Впрочем, вечерняя прогулка по Улан-Батору — не самая приятная из затей. Возможно, из окна машины все выглядит привлекательно, но когда гуляешь, видишь темный город, освещенный только на нескольких главных улицах. В кварталах глаз выколи. Порывы ветра поднимают клубы пыли, сквозь которые проносятся маршрутки. На остановках кондукторы высовываются из салона и несколько минут криком зазывают прохожих. Дороги в колдобинах, на улицах попрошайничают дети, вовсю идет торговля. В некоторых ларьках электричества нет, горят свечи. Народ есть только на улице Мира и поблизости. Слишком уютной эту обстановку не назовешь.
Много диких типов; один, пьяный, сидел у обочины с кровоточащими порезами под кадыком, отчаянно ругаясь с девицей. В общем, средневековье, возвращение в Россию 10–15-летней давности. При этом капитализм не дремлет. В районе посольств есть хайтековские здания банков, гостиниц и пр. Где-то жизнь бьет ключом, но в целом картина нищеты. Особенно у Гандана, старого монастыря, окруженного деревянными лачугами и юртами, которые можно углядеть из-за заборов. Достаточно выйти из монастыря — и туристическая картинка сменяется трущобой.
Пыльные дворы, хрущобы с покосившимися дверьми, дворцы лам, где бродят лупоглазые туристы, — все это своеобразие монгольской столицы нам совершенно не на что поделить. Трущобы вызывают в памяти еврорепортажи о тяжелой доле народов из стран третьего мира. Но мы не участливые телезрители, и мы не станем бить в набат тревоги. Реальная проблема состоит в том, что все эти жуткие картины неизбежно попадают в рамку видоискателя. Щелкнешь кнопкой — и готов кадр из жизни аборигенов, где все так экзотично и прикольно. Либо, как много раз прежде, смотришь на все глазами чужака, который, не решив собственных проблем, пытается отвлечься на посторонние. Среди других забавных вариантов — долго везти гуманитарную помощь бедствующему народу, который, может быть, к кока-коле и йогуртам совсем равнодушен, но не прочь попробовать твой бочок или лопатку. Или нести ему разумное, доброе, вечное, отучая от того, к чему тот привыкал столетиями.
Мелочи не солгут. Чтобы уберечься от палящего солнца, пришлось купить не что-нибудь, а колониальную панаму. Монгольские шапки из войлока сидят на нас не лучше, чем ушанка на французе. Чтобы носить бейсболку, надо пройти еще несколько уровней. Оптимальный вариант — смотреть на все из-под кепки японского туриста, но этой счастливой непосредственности (конь — конь, пельмень — пельмень) мешают лишние мысли.
Путешествие и состоит в этих отвлечениях. Это неизбежно колониальное движение, даже когда автор отправляется за приключениями только в своем воображении. Но что бы ни говорили писатели, которые ставят на вымысел и выигрывают по-крупному, автор ведь тоже человек. Ему иногда охота сделать что-то самому, прокатиться с ветерком по степи, ерзая на узком скользком сиденье корейского автобуса, потрогать палочкой скорпиона, осваивающего выброшенное на обочину перед пропускным пунктом таможни яблоко. В конце концов, увидеть ливень с грозой из окон улан-баторской хрущевки. Почему он должен равняться на персонных дел мастеров, если максимум, на что он готов претендовать, — быть похожим на комиссию инспекторов-халявщиков? Стремясь стоять на своем до конца, мы после недели пути достигли центра кочевья, где благополучно осели, потеряв скорость. Мир вокруг перестал мчаться навстречу, как пейзаж за окном набравшего скорость поезда. Виды Улан-Батора напомнили о родине. Рука потянулась к стакану.