— Круглое хлебное изделие с дыркой. Так, ну, это бублик… Знаменитый кок из повести «Мореплавание Солнышкина». Не знаешь, Аркаша?
А какой-то Аркаша усмехается:
— Ну ты даешь! Ты что, не знаешь? А голос Никулина отвечает:
— Знать-то знаю, но проверить хочется… Так шесть букв — Б-О-Р-Щ-И-К — Борщик.
Я чуть не подпрыгнул! Сам Никулин мою фамилию произносит!
А Никулин вдруг говорит:
— Никак записать не могу. Какой-то балбес впереди с рюкзаком на спине булькает, как Борщик на печи, и вертится, как клоун в цирке.
Потом записал и спохватился:
— Аркаш! Хочешь, я тебе анекдот про Борщика расскажу? Хочешь? Лежит, значит, Борщик на печи, соньку давит, а под носом у него котлеты горят…
Тут уж я с рюкзаком подскочил:
— Я — булькаю?!! У меня — котлеты?!! — Стукнулся головой в какую-то запасную кнопку: и вижу: лечу вниз среди синего неба, как в десанте, а подо мной из тюка орет голова Петькина:
— К-а-а-а!
— Ладно, — кричу, — сам вижу, что Аме-рика-а-а-а!
А надо мной кто-то тоже кричит:
— Кажется, мы летим мордой вниз на Америку!
Ну, думаю, точно Никулин. Летит на гастроли. Кто еще, кроме Никулина, может кувыркаться без парашюта и анекдоты рассказывать! Анекдот.
А его друг Аркаша кричит:
— Чего смеешься? Сейчас Америку головой пробьешь, на Цветном бульваре в Москве анекдот дорасскажешь.
А Никулин не унимается:
— Да смешно! Я просто смотрю, как ты приземляться будешь. У мужика-то вон из рюкзака вилка торчит и ножи выскакивают.
Я испугался, отпланировал в сторону, освободил дорогу. А друг Аркаша отвечает:
— Вилка — это что. Вон внизу кактусы! Знать надо, где анекдоты рассказывать.
— Где? — Тут Никулин сделал кульбит, и их обоих куда-то ветром понесло. Вижу, бухнулись на кактусы, подскочили, как на пружине, и бегом с космической скоростью по пустыне, к какому-то городу…
А я планирую, как в десанте, на спасательном круге верхом и одной рукой тюк с Петькиным держу. Лечу и думаю: «Останусь сейчас жив, слетаю в Москву на Цветной бульвар, выясню у любимого артиста, рассказывал ли он в самолете над Америкой анекдот о Борщике. Если рассказывал, то узнаю, чем кончился, и выражу сочувствие. Все-таки кактусы! Если Никулин, то, конечно, скажет: больно, зато спасительно. Он человек с юмором. А вдруг не он, вдруг кто-то под его голос подделывается? Вон Пугачева одна, а ее голосом сколько стараются! Мой портрет первым нарисовал художник Вальк, а приладились какие-то Курьяков и Струкова. Не стыдно. Так ведь и под Никулина кто-то мог! Ну тогда он вместо Никулина в кактус вмазался!»
Вдруг слышу:
— Что ты бормочешь? Правей рули! К куче автомобилей! Бац-ц-ц!
Врезались мы в какой-то огромный кактус. Подпрыгнул я, как на батуте. Лежу на золотистом песке. Из какой-то кучи апельсинов торчат, как стереотруба, мои десантные сапоги. А Петькин на кактусе иглотерапию принимает. Моргает, молчит. А я думаю: это были три минуты молчания, теперь пойдут три минуты ворчания… Я человек флотский, чувствую, как он мне азбукой Морзе всякие глупости передает.
Стащил я его, развернул, спрашиваю:
— Цел?
— Я-то, — говорит, — цел. А вот брюки в бауле все лопнули. Теперь у них из-за ваших анекдотов ширинка спереди и сзади.
— Ничего, успокаиваю, дороже продашь. Теперь как раз мода такая!
Говорю и удивляюсь: голова осталась цела, а он штаны жалеет, песочек с них стряхивает!
— И песок не стряхивай, — говорю. — Песок-то золотой.
Он оглянулся, проверил — точно! — и стал набивать карман песком покрупней. Ведь после такого полета и не в это поверишь. Но странно: я тоже смотрю и вижу — волнами качается зной! Мираж! А за ними какой-то сказочный дворец, сады, веселье! Неужели и я ушибся? Не может быть!
— Да, — говорю, — во всем есть свои плюсы и минусы. Смотри вперед.
А он схватил мой сапог, подошвы-то отлетели, стал смотреть в него, как в трубу, и шепчет:
— Что смотреть? Сматываться пора! А то будет нам сейчас плюс от минуса! Полиция!
Посмотрел и я: бегут к нам два полицейских гиганта и на боках у них болтается по здоровому минусу. И вправду, так отминусуют, что из глаз одни плюсы посыплются.
Рванули мы с баулами к сказочному городу, перемахнули через ограду — и бултых в воду! В джунгли! Как два дикобраза.
Петькин вскочил, а ему навстречу крокодил. Он отлетел в сторону, а над ним здоровенный бегемот раскрыл красную пасть — хоп! — и сомкнул зубы! А с берега индеец наставил копье и смотрит, куда бы ткнуть.
Петькин кричит:
— Какая же это Америка?! Это же джунгли! Африка!
А я еле дышу, но осмотрелся, сообразил. Кричу:
— Америка! Не дрейфь! Это же мы с тобой в Диснейленд попали: и дворец-сказка, и звери здесь электронные.
— Ну да! — вопит, а глаза на лоб лезут. — Электронные, а жуют, как живые!
Вырвался он из пасти бегемота, выдернул баул и бегом мимо сказочной горы, мимо удивленной толпы в какую-то вагонетку. Он в нее, и я за ним. Хоть у меня свои дела, своя дорога, но не бросать же его в таком положении!
Вагонетка — в какой-то подвал, в провал, в черноту. Петькин орет. Все хохочут, а он орет:
— Ничего себе — Диснейленд! Мы же с тобой на тот свет попали! Черти кругом прыгают!
Вокруг и вправду неоновые привидения хихикают, дрыгаются, пляшут, хватают. Петькин икает, летит, и я за ним, как Карлсон, со спасательным кругом и рюкзаком.
Вылетели из подземелья, отдышаться бы, а он увидел впереди шлюпку и по морской привычке в шлюпку, как пельмень в сметану, — бултых! Ну и я за ним — прыг. Влетели, а она вместе с пассажирами раз — и юркнула в глотку громадному черному киту! Окунулась в воду, в поток, в черноту — и покатилась!
Петькин от ужаса совсем обалдел, обезумел, стал подпрыгивать, орет:
— Я сейчас этот твой Диснейленд вверх ногами переверну!
И я кричу:
— Причем Диснейленд? Ты уж лучше меня переверни. Это из-за меня! Я же в самолете нажал на кнопку.
— Вот ты, — кричит, — нажал, и я нажму!
И как дернул за что-то! Лодка как сорвалась, как загудела. Ураган, тайфун, торнадо! Лечу в какую-то трубу, а впереди кувыркается Петькин. Треск, плач. Петькин орет, дети орут! Я двадцать океанов проплыл (четыре по пять! Как-нибудь математику знаю, у Тамары Сергеевны учился) двадцать океанов! — а такого не видел. В брюхе у кита темнота. Крутит, качает! Я лбом в потолок! Он лбом в потолок. Люди лбами сшибаются. Лбы трещат! Шишки, как в саду, растут, шишка о шишку стукается! Плюс-минус, плюс-минус! Короткое замыкание и вспышка! От шишек светлее стало.
Я хотел сказать: «Потише стукайтесь! Берегите головы», — а вместо этого сказал:
— Давайте сильней, чтоб светлее было!
Петькин опомнился, кричит:
— Ладно! Я готов, я буду! Только пусть хорошо за свет платят! — Стукнулся и — в воду!
Тут треск и кончился. Тишина. Ни капитана на судне, ни штурмана. На всех один кок с полоумным матросом. Люди испуганы, а кому-то их вывозить надо! Ну что ж, Борщик к спасательным работам привык в Арктике! Набрал я ребят на руки, на плечи, и пошел по воде к выходу. Иду, голова гудит, сияет от шишек, но и тут есть плюс: детям держаться удобно.
Вышел я из пасти кита, увидел фотовспышки, Микки-Мауса, Белоснежку с гномами и упал. Вот двадцать океанов проплыл, четыре по пять, а такого со мной не было.
Очнулся я от знакомого запаха. Вижу: вокруг меня весь Диснейленд собрался, будто дегустировать меня собираются, — Балу стоит, Маугли вертится, Карлсон огнетушитель притащил, поливать меня хочет: шишки горят.