Я понимал, что от меня ничего не зависит. Мне страшно было выйти на палубу. Мне страшно было спуститься в каюту. Зачем я поднялся оттуда?! Лучше бы принять смерть, не видя ничего этого!
Вдруг я услышал какой-то звук в рёве урагана, совсем неуместный для голоса стихии. Обернувшись назад, в сторону кормы, я увидел штурвальное колесо. Оно знаком беды торчало посреди палубы. Брошенный моряками, штурвал теперь бросил наш корабль на волю разбушевавшейся стихии. Но штурвал к слабому звуку не имел никакого отношения. Он не мог кричать человеческим голосом, а голос раздался вновь и был еле слышен сквозь шум волн и свист ветра.
Тут же я увидел фигурку человека. Она копошилась возле бизань-мачты. Я уже кое-что успел узнать об устройстве нашего корабля. Моряк видел меня и призывно махал мне рукой, другой рукой ухватившись за мачту.
- Что он там делает?! - ужаснулся я: Как его не смыло за борт?!
Моряк продолжал звать меня к себе, размахивая рукой.
- Зачем? Что ему надо? Может, ему нужна помощь? - спохватился я, и мысль эта толкнула меня вперёд. Я сам не ожидал, что был способен на такое - сделать шаг вперёд и выйти на палубу, туда, в пасть стихии. Но фигурка моряка всё заслонила у меня перед глазами. Действовал я машинально, словно тело руководило моими действиями, а я лишь подчинялся ему, положившись на его инстинкт самосохранения, который помогал выбрать время для очередного броска вперёд в промежутках между волнами, обрушивавшимися сверху.
Сам не понимая, как мне это удалось, вскоре я был на корме и изо всех сил цеплялся за мачту, за её пеньковый бандаж. У мачты оказался боцман. Бывалый моряк. Он знал, что надо делать, в отличие от меня, ожидавшего своего конца. Для него это была рабочая обстановка, даже не изменившая выражения его лица, к которому я привык за три недели. Он был не растерян, не напуган, а сосредоточен и спокоен, как будто делал обычную работу.
- Держи! - крикнул он и протянул мне длинную веревку.
- Зачем?! - прокричал я, не слыша своего голоса.
- Держи! - ещё громче заорал боцман и показал рукой на себя. Я увидел, что он был обмотан толстой верёвкой, привязанной к мачте.
- Привяжись! - крикнул он мне. Я обмотался верёвкой и мы вдвоём, с трудом держась на ногах, обмотали её вокруг мачты. Боцман затянул её узлом.
Буря не собиралась стихать, швыряя корабль с гребня волны в бездну и обратно. Сверху, над головой, оглушительно хлопали паруса, каким-то чудом всё ещё оставаясь на реях. Вдруг порыв ветра ударил по ним. Они затихли, выгнувшись в дугу и потянув за собой мачту со всем рангоутом и такелажем. Всё происходило словно в замедленной съёмке моего, застывшего от ужаса, сознания. На самом деле прошёл один миг, и я снова услышал страшный треск, перекрывший шум урагана. Казалось, что треск раздавался из-под наших ног. Мачту наклонило и бросило в бушующий океан, туда, мимо штурвала, ломая планширь, выворачивая наизнанку палубу. Мелькнуло лицо боцмана, перед глазами сверкнула серьга в его ухе, и всё ушло в клокочущую пучину, скрывшись под водой, в царстве тьмы и неожиданной тишины. Так хотелось тишины!
Но мне не суждено было обрести вечный покой и тишину. Обломок мачты бросало так, что порой она взмывала на волнах вертикально вверх. Мне приходилось вместе с ней повторять все её движения, ударяясь в этих движениях и о мачту, и о боцмана, болтавшегося рядом со мной. Удары были весьма болезненны. Но боль напоминала мне о том, что я живой, что тело моё ещё чувствует.
Привязаны мы были крепко. На верёвки было гораздо больше надежды, чем на мои слабые усилия. Я почти не держался за обломок мачты, удерживавший меня наплаву. Находился я в исступлённом состоянии, не понимая, зачем всё это, когда исход предрешён и выхода нет. К чему все эти мучения?
Не знаю - терял я сознание или нет. Не знаю - сколько бушевал шторм. Когда я открыл глаза, светило солнце и волны ласково покачивали на своих спинах обломок мачты. Тишина расслабляла и отбивала всякое желание двигаться. Серьга в ухе боцмана ярко сверкала на солнце, как медаль за моё спасение. Лицо боцмана не меняло привычного выражения спокойствия и сосредоточенности. Похоже, никакие силы не могли изменить это выражение - Но я ошибся в своём предположении.
- Ну что, проснулся? - равнодушно спросил он, когда я открыл глаза.
- А я что, спал? Разве тут можно спать? - ответил я, с трудом ворочая пересохшим языком.
- Тут всё можно. Можно жить. Можно умирать. Кому как повезёт. Думаю, на этот раз нам с тобой повезло больше, чем нашей команде - вздохнул он: Мне не впервой терять друзей. Они ничего не успели. А я только успел сапоги скинуть - добавил он. Его губы искривились. Наверное, на его лице это означало улыбку. Тут я вспомнил, что сапоги боцман ни разу не снимал за три недели рейса. В них он работал, в них он и спал. Этими сапогами он спас мне жизнь. Теперь уже ценой собственной жизни.
Не успел я прийти в себя и осознать очередную безысходность своего положения, как боцман вдруг изменился в лице:
- Ненавижу акул - сквозь зубы прошипел он, указывая рукой в сторону. От его невозмутимости не осталось и следа.
- Кажется, пока одна подошла - добавил он, оглядываясь по сторонам. Я увидел причину его опасений. Невдалеке от нас из воды торчал острый плавник, красиво сверкая на солнце.
- Это акула? - спросил я.
- Это наша смерть.
Мне казалось, что после пережитого ужаса, когда смерть казалась избавлением от мук, уже ничто не сможет меня испугать. Я равнодушно смотрел на приближающийся плавник. Но боцман не разделял моих настроений.
- Зря! - восклицал он: Зря я скинул сапоги! Они любят этот запах - бормотал он, не отрывая глаз от плавника. Я не мог понять его слов, о чём он говорил. Боцман явно подозревал, что из нас двоих акула не проявляет ко мне никакого интереса, словно презирая меня за мою привычку каждый вечер мыть ноги и менять носки. Но тогда я был далёк от таких мыслей.