Похоже, хозяин «Дубкрафна» был заинтригован — как моим произношением, так и самим фактом моего прибытия. Все, все, все головы развернулись в мою сторону, точно увидели привидение.
— Что-то не так? — напрягся я. — Что вас смущает? Я всего-то пришёл перекусить и отдохнуть с дороги!
Да, мой друг: я был слегка обижен таким приёмом.
— Нет-нет; всё в полном порядке. — Поспешил заверить меня трактирщик. — Просто сразу видно, что вы — не местный, хоть и речь ваша на нордике нашего, троннарского говора. Видите ли…
Тут он замялся, как бы раздумывая, говорить ли определённые вещи незнакомцу.
— Слишком много приезжих, другъ. — Вставил словечко один из постояльцев, делая упор на «ъ» — обычно это было характерно для восточных нордов, но никак не западных, к коим примыкаю я — стало быть, они и сами не совсем уж коренные?
— Что верно — то верно, — подтвердил другой, — много чужаков с большой дороги, и непонятно, что у них в голове.
— Уйма мигрантов, — кивнул мне третий, — Ъ, и это в нашу-то холодную страну!
Я был знаком с этим произношением, с этим выговором: «Ъ» на вульгарной, варварской нордике означал нечто вроде союза «да», или «угу», либо любое другое междометие; произносилось же это несколько по-тюленьи — такой специфичный, гортанно-булькающий призвук, воспринимаемый на слух как глубокий, но короткий, отрывистый «ар» (соответственно, двойной такой звук выглядел как «ар-ар»). Таким образом, «ъ» означал некое неоспоримое подтверждение уже сказанному — такого рода утверждение, которое легко можно проверить. Так что мне, Кердику-краеведу и лингвисту со стажем, не пришлось краснеть, как если бы я не понимал, о чём идёт речь. Но здесь зашла речь о миграции. Куда — понятно, но кого и зачем?
Похоже, на моей физиономии был написан гложущий меня вопрос, потому владелец таверны ответствовал мне следующее:
— Одни говорят, у нас цены не такие кусачие; другие — что уровень жизни получше. Хм, и то и другое вполне можно оспорить!
— Также и то, что Фантазия-де не вечная, и температура Великого океана всё выше. — Нашёлся кто-то.
— Не знаю, не знаю, — не согласился тут я, — Как по мне — Море мерзлоты всё такое же студёное!
— Да вы кушайте, кушайте! — Предложил Гудлейфр Кроекер — так звали хозяина этой гостиницы. Похоже, он окончательно удостоверился в том, что столичный гость не представляет никакой опасности. И то верно — с меня вышел бы плохой обманщик и ещё более никудышный воин.
В это время появилась горничная с подносом и при словах «кушайте, кушайте» бросила как бы в никуда фразу «ну вы жрёте», что стало для меня ложкой дёгтя в бочке мёда.
Действительно — я был столь голоден, а хряковепрь — столь восхитительным, столь упитанным, столь хорошо прожаренным, что я заказал себе ещё и горлануса — птицу, по своим вкусовым качествам не уступающую ни фазану, ни куропатке, ни любой другой.
— Ешьте, — повторил мастер Кроекер, — ибо недалёк тот день, когда запретят и молочко, и курочку, и яйки, а на тарелке будет господствовать лишь трава…
— Почему это? — Удивился я, не понимая.
— Эх, вы! А ещё столичные! Не знаете ничего… А ведь не далее, как с месяц назад пришло распоряжение, что всю пищу теперь берут под строгий контроль; что вскорости все мы вегетарианцами окажемся — против своей воли.
Я не стал говорить, что путешествовал не спеша в течение нескольких месяцев, а потому не ведал ни о каких новшествах относительно пищевой отрасли.
Сомлев, я на ватных ногах поплёлся наверх, держа в руке ключи от своего номера. Теперь, наевшись всевозможных яств, побаловавшись также и квасным, я провалился в спасительный сон — первый такого рода после недель скитаний, недель блужданий.
Первое, что мне приснилось — это то, как я стою у шуршащего надгробия; стою, как вкопанный. Отчего я не бегу? Вдруг оттуда вылезет кто? Но я продолжаю упрямо стоять на месте и даже пытаюсь прочесть надпись — отчего-то мне до крайности любопытно, кто покоится в этом безымянном, в этом одиноком склепе. Неожиданно для меня погода резко портится, становясь совершенно ненастной.
Второй мой сон был не менее странным: вот, я, уменьшившись в размерах, перехожу из шкафа в шкаф вертикально и горизонтально, и стенки из дерева не являются для меня преградой. Что бы это значило? Что я мечусь, и не могу себе найти места? Но в этом сне я ни от кого не бегу…