— Абарджиль, — говорит Шайя. Он перестает улыбаться и начинает плакать. — Видишь эту волосню, Абарджиль? Это Зубин Мета. А еще у меня тут… А еще…
Он разевает рот, но не может вымолвить ни слова. Только рычит. Рычит или рыдает, или вместе, и то, и другое. Абарджиль кивает. В глазах у него слезы. Сколько уже насмотрелся, а все никак не привыкнуть. А у парня шок нешуточный, по всему видать. «Зубин Мета…» — надо же такое придумать. Зубин Мета, небось, автобусом не ездит…
— Пойдем браток, — говорит он мягко. — Все будет хорошо, пойдем…
Шайя слепо шагает назад и наступает на что-то. На что-то? — На Жмура! На окровавленного Жмура, чудом уцелевшего, отлетевшего в сторону от ужасной кучи, фаршированной кусками людей и манекенов. Жмур хрипит, как живой. Шайина нога наступила как раз на кнопку, а уж коли кнопка нажата, то — играй органчик… и он начинает играть свою единственную мелодию, как раньше, как всегда, как на роду написано, как требует от него судьба, именуемая у органчиков программой. Хриплый траурный марш взмывает над страшной площадью, над растерзанными смертью людьми, над посеченной листвой деревьев, над остолбеневшими полицейскими, над кровью, грязью и горем, над бесконечным недоумением, над единственным вопросом: почему? Почему? Как такое возможно? Как?
— Что это? — спрашивает Абарджиль у неба.
— Это Жмур, — шепотом отвечает Шайя. — Вот он. Играет.
Полицейский убивает Жмура каблуком. Хватило бы и одного удара, но он все топчет уже развалившийся механизм, еще и еще, как будто давно умолкшая мелодия продолжает звучать в его ушах, как будто этим можно что-нибудь изменить, что-то вернуть, кого-то защитить, как будто…
— Хватит, Абарджиль… — останавливает его Шайя. — Кончено. Он уже мертв. Все мертвы. Все.
Он идет прочь, глядя под ноги и тщательно обходя… обходя все это. Он выходит за желтую ленту оцепления, продирается сквозь плотный строй зевак, сквозь протянутые руки санитаров, сквозь протянутые микрофоны репортеров…
— Шайя…
— Что?
— Шайя… — говорит пространство голосом Ив.
Шайя зажмуривается. Послушай, если ты и впрямь это сделал, то я обещаю тебе… я обещаю тебе… я не знаю, что я могу тебе обещать взамен, потому что обещать за это всё — слишком мало. Но если это просто такая шутка, то я тебя уничтожу, слышишь?.. я тебя больше, чем уничтожу, понял?
— Шайя…
Он поворачивается и открывает глаза. Она стоит напротив него, рыжая и растерянная, прижимая к груди пакет.
— Вот, — говорит она. — Для Зуба. Бурекасы. А там… а там… как же это…
Шайя молча подходит и берет ее обеими руками. Шайя прижимает ее к себе крепко, до боли. Живая. Целая. Она плачет, бормоча что-то неразборчивое.
— Всё… — шепчет Шайя, водя руками по ее спине. Живая. Целая. — Всё. Теперь ты от меня ни на шаг, поняла? Всё.
— Откуда это берется? Еще вчера ничего не было…
— Ладно, Ив, своим-то — не надо… как это не было?
Ну хорошо, пусть так, пусть что-то было, но ведь не такое же. Было что-то неясное, смутное, как облако; странное вяжущее чувство, когда он присаживался рядом; непонятная радость, когда впадающая в площадь улица вдруг выплескивала его на привокзальный тротуар, как на берег, когда в неразличимом мелькании лиц, походок, футболок, дымящихся сигарет, жующих ртов, жестикулирующих рук — во всем этом пестром и все-таки однородном вареве вдруг неуловимо проскакивало что-то, тут же заслоненное красномордым одышливым автобусом, и она уже знала — что именно, знала и сердилась на эту дурацкую уверенность, потому что боялась ошибиться, хотя чего тут бояться — подумаешь!.. нашла из-за чего волноваться!..
А она и не волновалась, она встряхивала головой и оборачивалась к витрине, потому что не доставать же зеркальце по такому ничтожному поводу, и убеждалась, что все, вроде бы, в порядке, хотя что там в витрине разглядишь, кроме мешков под глазами? И вообще, не сутулься и подними подбородок повыше, тебе идет… Автобус наконец трогался, и за ним не оказывалось никого, кроме прежней однородной людской массы, никого… но она уже чувствовала его близкое присутствие, непонятно как — может быть, биополе?.. электромагнитные волны?.. атомарные взаимодействия?.. или как это там называется… физика в стакане чая, химия в бурлящей кастрюле привокзальной полуденной площади.
А потом он и в самом деле вдруг становился виден, высовывался из-за спины толстого разлапистого тайманца, из-за необъятных пятицветных штанов, из-за густоволосой голопузости, выпрастывался, как тонкая нервная рука из рукава медвежьей шубы, неожиданно странный, нелепый… бледнолицый лунатик с неверной походкой и глазами, опрокинутыми внутрь.