— Прекрасно, превосходно, восхитительно, — повторяла последняя, разглядывая мои костюмы и начиная примерять на меня каждый из них по очереди.
В доме, между тем, шли деятельные приготовления: мать Сони торопила отъездом. Горничные, лакеи, кухарка с утра были на ногах, прибирая квартиру и укладывая вещи, которые предполагалось брать с собою.
— Милочку прикажете уложить в чемодан или возьмете на руки? — спросила одна из горничных, обращаясь к моей маленькой госпоже.
— Что ты, Маша, разве можно говорить такие вещи? — с досадою возразила Сонечка. — Ты забываешь, что Милочка графиня, я никогда не позволю уложить ее в чемодан наравне с вещами; она поедет со мною, будет сидеть в вагоне, у нее есть для путешествия прекрасный дорожный костюм, а ты вдруг предлагаешь в чемодан уложить!.. Какое оскорбление!
— Простите, дорогая барышня, я вовсе не желала оскорбить ее сиятельство, — улыбнулась горничная, и поспешила уйти из комнаты, чтобы продолжать укладку.
Я с благодарностью взглянула на Сонечку; мне было приятно, что она за меня заступается и что во все время путешествия мы будем неразлучны.
Я с нетерпением ожидала отъезда; мне казалось, что дни тянутся необыкновенно долго, но вот, наконец, давно желанная, блаженная минута настала, мы очутились в вагоне, раздался один звонок, другой, третий, поезд запыхтел, тронулся и покатил с каждой минутой все скорее и скорее.
Мы сидели в отдельном купе. Соня нянчилась со мной, как с маленьким ребенком: то сажала возле себя на мягкий бархатный диван, то брала на руки и подносила к окну, показывая пальчиком на поля, луга, деревни, мимо которых проносился поезд.
В дороге мы оставались около трех суток, на четвертые вышли из вагона, и, пересев в экипаж, покатили по широкой улице прекрасного заграничного города, — как его называют, позабыла.
Первые дни пребывания там прошли для меня невесело. Соня и мать ее с утра уходили осматривать различные достопримечательности, меня же оставляли одну в отеле, но затем, вероятно, вдоволь насмотревшись на все то, что их интересовало, стали ходить гулять только в городской сквер.
Соня почти каждый раз брала меня с собою, в сквере мы встречались со многими девочками, которые тоже имели куклы, но, говоря по совести, ни одна из этих кукол не была так красива и так нарядно одета, как я.
Я видела, что мною любовались, слышала, как девочки завидовали Соне и беспрестанно повторяли, что такой прекрасной куклы они еще никогда не видывали.
В особенности высказывала свой восторг одна маленькая немочка, старавшаяся всякий раз подсесть ближе к Соне, чтобы заговорить с нею, но Соня ее почему-то не любила, сторонилась, и на все вопросы отвечала коротко и нехотя.
Видя такое нерасположение моей госпожи, я тоже не взлюбила эту девочку, — и вдруг, о, ужас!
Даже теперь не могу вспомнить без содрогания тот ужасный день, когда, придя однажды в городской сквер, Соня посадила меня на скамейку, а сама отошла в сторону играть с детьми, и когда во время ее отсутствия к скамейке подбежала немочка в сопровождении другой, совершенно незнакомой мне барышни.
Луиза, — так звали маленькую немку, — казалась очень встревоженною, в глазах ее виднелись слезы.
— Не горюй, право же плакать и убиваться нечего, — уговаривала ее незнакомая барышня, очевидно продолжая начатый разговор.
— Тебе хорошо говорить «не горюй», когда ты по-прежнему остаешься жить в семье, как жила раньше, а мне каково! Отдадут в пансион12, оставят одну, среди совершенно чужих людей, заставят учиться, рано вставать, постоянно быть на вытяжке, очень весело, нечего сказать!
— Да ведь не ты одна будешь в этом пансионе, там десятки таких же маленьких девочек.
— Какое мне дело до других! Нет, нет это ужасно, я просто не знаю, что сделать для своего утешения. Вот если бы, например, у меня была такая кукла, — добавила она, указывая на меня, и затем, нагнувшись к уху подруги, начала что-то нашептывать.
— Может быть, мама купит тебе такую куклу, — отозвалась подруга громко.
— Дожидайся! Во-первых, у мамы нет лишних денег, а во-вторых, она не захочет сделать этого, потому что я ленива, учиться не люблю… и, кроме того, меня все называют неряхой, грубой…
— Но, Луиза, ведь твоя мама права: ты действительно учишься плохо и относительно домашних держишь себя далеко не так, как следует.
Луиза взглянула на свою собеседницу сердитыми глазами.
— Это тебя не касается, — крикнула она с досады, — я не хочу слушать ни чьих советов, ни чьих нравоучений; в пансион, конечно, поеду, потому что не ехать нельзя, но поеду не иначе, как с этой куклой.