Трудно передать то, что я чувствовала в эту минуту: так бы вот и бросилась на шею моей дорогой Нате, так бы и расцеловала ее за чистое, доброе сердечко, хотя именно это-то чистое и доброе сердечко и приносило мне теперь столько горя. Несмотря на то, однако, приготовление к предстоящей лотерее с каждым днем все усиливалось.
Ната и две ее любимые подруги, Сонечка Лебедева и Тоня Томилина почти постоянно находились у нас, толкам, разговорам не было конца; меньше всех подавала голос Ната, и чем ближе подходило время розыгрыша, тем становилась задумчивее… А я-то… я, несчастная, ни одной ночи не могла уснуть спокойно!
Но вот, наконец, наступил роковой день, в который был назначен розыгрыш.
Ната проснулась раньше обыкновенного, осторожно спрыгнула с кровати и тихою стопою подкралась ко мне.
— Глазки твои открыты, не спишь, — сказала она, крепко прижимая меня к груди, — дорогая, хорошая моя Милочка… если б ты знала, как я страдаю… но что же делать, как быть, отказаться от лотереи невозможно, точно так же, как невозможно оставить несчастных детей столяра Ивана умереть с голоду… Мы должны расстаться… А впрочем, кто знает, может быть, я сама тебя выиграю… мама обещала взять на мое счастье два билета… О, как бы это было хорошо!
Последние слова Наты ободрили меня, я ухватилась за них, как утопающий за соломинку…
Мне почему-то начало казаться, что это будет непременно так; при одной мысли о возможности жить прежнею жизнью, я уже считала себя почти счастливою; что же касается Наты, то она как будто мало на это надеялась и, печально склонив головку, смотрела на меня полными слез глазами.
— Барышня, вставать пора! — окликнула ее горничная. — Да вы уже не спите!
— Давно, — отозвалась Ната.
— Что так?
— Скучно, Надя, ужасно скучно.
— Чего?
— Не хочется расставаться с Милочкой.
— Может быть, не расстанетесь, может быть, ваши билеты выиграют, кроме того, я еще возьму для себя последний билет, который остался, вы ведь обещали мне его… Если он выиграет, то, конечно, подарю вам опять Милочку.
— Спасибо, Надя, большое спасибо, но ведь все это только… если… а если нет?
— Во всяком случае, плакать и горевать раньше времени не следует; старайтесь быть покойною духом и надейтесь.
Ната молча покачала головой.
К завтраку приехала Сонечка Лебедева, Таня Томилина и еще две какие-то девочки.
Посреди зала поместили большой круглый стол, покрытый скатертью, и начали расставлять все предназначенные к выигрышу предметы, в числе которых находилась и я.
— Ах, а билеты-то на выигрыши мы забыли привесить! — вскричала Сонечка и, достав из лежавшего тут же на столе мешочка несколько бумажек с различными номерами, принялась привешивать их на каждую вещь.
Благодаря тому, что я всегда присутствовала на уроках Наты, которая, как уже сказано выше, учила меня всему тому, чему сама училась, я умела читать цифры безошибочно, — мой номер был 44. Сонечка приколола его булавкой к пышному рукаву моего шелкового платья и посадила меня на самое видное место, как заманчивый и главный выигрыш.
Через час все гости съехались; наступило полное оживление. Маленькая публика болтала без умолку, шуткам, смеху и веселью не было конца.
— Что-то я выиграю, что-то мне достанется, досадно, ежели пустой билет. Когда же, наконец, начнется? — слышалось отовсюду.
Ровно в два часа в дверях зала, наконец, показалась Вера Ивановна. Увидав ее, дети сразу догадались, что торжественный момент наступает, и затихли.
Она держала в руках большую фарфоровую кружку, наполненную скатанными в трубочки билетиками.
— Пускай самый маленький человечек из всех присутствующих вынимает, а я стану громко читать номера, — сказала она, обратившись к детям, и знаком руки подозвала к себе братишку Сони, Левушку — премиленького четырехлетнего мальчугана, который остался очень доволен возложенным на него поручением и с сияющим личиком выдвинулся вперед.
Начался розыгрыш. Каждый раз, когда мальчик опускал ручонку в фарфоровую кружку, сердце мое то замирало, то билось ускоренно.
— Пустой, пустой, номер 24, пустой, пустой, пустой номер 6! — и так дальше громко, отчетливо повторяла Вера Ивановна.
Боже мой, что за страшные, что за ужасные муки переживала я в то время, — никакое перо не в состоянии описать их! Я чувствовала, что меня бросает то в жар, то в холод, что в глазах начинает делаться темно, что я не в состоянии ничего соображать… ничего думать.