Илья Александрович Маслов
Записки Курта Фалькенхорста
Посвящается памяти Дмитрия Боровикова
Ради отечества следует жертвовать даже славой.
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
История всегда пишется с точки зрения победителей.
Пролог
Великий римлянин говаривал, что страх смерти не имеет смысла — ведь в каждую секунду нашего бытия существует или человек, или смерть, и им не дано встретиться. Теперь, когда с каждой зимой мне все холоднее и холоднее, я понимаю, что эти слова особенно справедливы для глубоких стариков. Все, что у нас остается — это наши воспоминания, а они уже никому не интересны, молодые живут своей жизнью. Да, я совершенно спокойно воспринимаю тот факт, что вряд ли переживу наступившую зиму. Давно пора! Я и так пережил слишком многих из своего поколения, они, должно быть, заждались меня на том свете… Пожалуй, когда я разберусь с делами, я в одиночестве уеду в наш загородный дом — пусть в мой последний час за окном шумит не поток автомобилей, а ледяной ветер, пусть воют волки и кричат вороны, а я буду улыбаться, чувствуя, как все медленнее бьется сердце, и смотреть на фотографию моей Марты — на ту, выцветшую, которую она подарила мне в дни нашей молодости.
Вы, должно быть, решили, что я на старости лет выжил из ума? О нет, это не так, хотя вам, молодым, и вправду нелегко понять старого солдата. Времена изменились, былая романтика нелепа и кажется бутафорской, но она — в моей крови. Ведь я не просто когда-то воевал для Германии… Я служил в вермахте. В том самом вермахте, который навсегда останется с прилагательным "гитлеровский".
Я, Курт Фалькенхорст, родился в 1911 году, в Кельне. Моя мать умерла, когда мне было два года, а мой отец, кавалерийский офицер, все четыре года Великой Войны провел на Восточном Фронте, и меня воспитывала бабушка. На моих, еще детских глазах, была разрушена та Германия, которой меня приучили гордиться, и вместе с нею погибло благополучие моей семьи. Однако отец, вернувшийся с войны, не терял присутствия духа. Он говорил, что Германию не так-то просто удержать на коленях, и ей еще понадобятся хорошие солдаты и офицеры — поэтому он настаивал, чтобы я получил военное образование и продолжил его дело в рядах тогдашнего рейхсвера. Не буду подробно рассказывать о своей дальнейшей жизни — она мало чем отличалась от судеб прочих молодых людей, избравших ремесло военного в веймарской Германии. Потом — кризис за кризисом, осознание собственного бессилия перед теми, кто диктует Германии свою волю из-за океана и ненависть к их наместникам на нашей земле. Национал-социалистов я поддерживал с 1924 года, как только как следует ознакомился с их программой, хотя в рейхсвере не приветствовались симпатии к политической оппозиции. После 1933 года моя преданность идеям национального величия и социальной справедливости переросла в восхищение гениальной внутренней и внешней политикой нового правительства — благодаря фюреру и его соратникам Германия стала во много раз могущественнее, чем во времена кайзера. Я чувствовал, что наши враги за рубежом не простят нам такого быстрого расцвета, и был уверен, что в грядущей войне смогу достойно выполнить свой долг перед Родиной. 1 сентября 1939 года фюрер перенес навязанную ему войну на территорию противника, и я с первых же дней был на передовых рубежах. Да, незадолго до польской кампании я встретил свою первую и единственную любовь — Марту, которая честно делила со мной все тяготы военного и послевоенного времени. А потом… Мир не знал таких побед и таких поражений, какие выпали на долю нашего поколения. Я, как артиллерийский офицер, участвовал в победоносном наступлении на Варшаву, в разгроме Бельгии и Франции, сражался на Балканах, прошел вместе с шестой армией от Украины до Сталинграда… Хотя это тоже не имеет значения теперь. Важно лишь то, что в конце февраля 1945 года я находился при штабе группы армий "Центр", под командованием генерал-полковника Шернера. Именно тогда судьбе было угодно сделать меня свидетелем последних недель жизни и собеседником человека, которым и по сей день восхищаются миллионы и которого миллионы же ненавидят. Я говорю об Адольфе Гитлере.
Причины, которые так долго заставляли меня молчать об этом, я еще поясню. Даже теперь не так-то просто затрагивать темы национал-социализма и той войны, да еще и писать то, что думаешь, а не то, что принято! Что уж говорить о расчлененной Германии прошлых лет… Однако унести с собой в могилу то, что я знаю, было бы преступлением. Великих людей необходимо знать, что называется, в лицо, а не только в их парадном или в "демоническом" обличиях, придаваемых им пропагандой. А Адольф Гитлер навсегда останется для меня великим человеком. Впрочем, это "навсегда" продлится не долго — я ведь уже писал, что не переживу этой зимы…
Сознаюсь — когда я перебирал свои старые рукописные записи, чудом сохраненные от чужих глаз и от всевозможных случайностей, я чувствовал, что не все понимаю в личности фюрера. Да и кто понимает или понимал? Он кажется мне пришельцем из совершенно иной эпохи, из далекого прошлого или фантастического будущего. Но в то же время — кто лучше Гитлера чувствовал пульс нашего времени и предвидел то, к чему мы идем? Кто имел больше шансов создать свой, теперь уже неведомый нам, мир? Лучше или хуже нашего — я не знаю. Человек великих замыслов пролил реки чужой крови — но кто из нас тогдашних не был готов пролить свою кровь ради Германии и Адольфа Гитлера?
…Перечитав написанное, я вижу, что и правда становлюсь с возрастом все сентиментальней. Вот и сейчас мне кажется, что там, в тенях, у дверного проема стоит моя Марта. Неужели она пришла, чтобы позвать меня с собой? Прости меня, любимая! — Я еще не готов. Я должен написать эту книгу…
С поручением — в Берлин
Германия, завороженная им до самых глубин
своей души, служила своему Фюреру всеми
силами. Она сохранила ему верность до самого
конца, отдав ему столько сил, как ни один народ
никогда не отдавал в распоряжение своего вождя…
В конце февраля — начале марта 1945 года германская армия на Восточном Фронте находилась в тяжелейшем положении, и ситуация с каждым днем ухудшалась. Еще под Варшавой у нас начались проблемы со снабжением, не говоря уже о пополнениях — к тому же вновь прибывших, прошедших ускоренную подготовку к боевым действиям, убивали прежде, чем они успевали приноровиться к настоящей войне. Лишь старые, испытанные ветераны держались молодцами, однако это помогало мало. Русские рвались вперед с такой яростью, что даже их иногда плохо подготовленные атаки на наши позиции (в штабе говорили, что Сталин заставляет своих генералов одерживать победы специально к датам большевистских праздников) оказывались фатальными для нас. Сказывался и недостаток танков — на поле боя выводились даже антикварные варианты довоенных боевых машин, на которые без слез нельзя было смотреть. Все они, как правило, в первый же день своего участия в боевых действиях уничтожались русскими. Мы еще кое-как удерживали статичные линии обороны, наспех подготовленные тыловыми службами, но и тут дело не заходило дольше пяти — семи дней, а затем мы снова отходили назад, все ближе к Одеру. Командование клялось остановить большевиков на его берегах, однако чувствовалось — ни мы и никакая другая сила уже не властны что-либо изменить.
Моей задачей при недавно назначенном генерал-полковнике Шернере было инспектирование передней линии обороны, т. е. мне приходилось каждый день под вражеским огнем скитаться по окопам, а вечером или уже ночью делать доклад в штабе. Это было очень опасно, так как в любой момент русские могли обрушить на нас всю мощь своей рактивной артиллерии, а однажды я оказался в самом эпицентре танковой атаки, как простой солдат заменив убитого наводчика полевого противотанкового орудия. Я оказался одним из немногих, кто выжил в тот день на участке сражения, и повторил себе слова, сказанные мне одним из боевых товарищей после того, как мы, тяжело раненые, покинули окруженный Сталинград: "Судьба хранит тебя, Курт — значит, зачем-то ты ей понадобился!".