С Кайтелем и Йодлем мне приходилось общаться реже, но зато более обстоятельно. Они словно олицетворяли собой командный состав Германской армии — насколько Кайтель был типичным генштабистом прусской школы, высшей ценностью которой была дисциплина и "нихтбештимтзагерство", настолько Йодль был стратегом наполеоновского склада, блестящим импровизатором, умевшим не только понимать грандиозные замыслы фюрера с полуслова, но и вносить в них свои соображения — случай редчайший для Германии тех лет, если учесть, что Гитлер был невысокого мнения о своем генералитете.
Самое же главное, из-за чего я пишу эту книгу — мои беседы с фюрером. Точнее, это были его монологи, которые я слушал, не отрываясь, и высказывая свое мнение лишь тогда, когда Гитлер сам спрашивал о нем. Он был по-настоящему великолепным рассказчиком! Часто я присутствовал и при его разговорах с генералами, которые также обращались в яростные монологи. После них Гитлер долго не мог успокоиться и усидеть на одном месте, он продолжал говорить, обращаясь уже ко мне, и не стеснялся солдатской брани. "Если будет угодно судьбе, я поведу стадо этих баранов с погонами к смерти или к славе, но не дам им сорвать мои замыслы! Они забыли, кому они обязаны тем, что попадут на страницы истории!". К сожалению, все записи, которые я вел в бункере, погибли вместе с Рейхсканцелярией, и мне пришлось в дальнейшем восстанавливать все по памяти, и ни одной конкретной даты я назвать не могу — предоставлю право выяснять их историкам.
Иногда Гитлером овладевали приступы апатии, странной опустошенности. Тогда он превращался в того старика, каким впервые предстал предо мною. В одиночестве фюрер, не желающий никого видеть, проводил по несколько часов, и я быстро привык не беспокоить его в таком состоянии и предупреждать об этом других. В этом, вопреки всему, было нечто величественное — одинокий, не понятый до конца даже ближайшими соратниками вождь, не желающий видеть тех, кто не оправдал его доверия…
Как только стало известно, что русские вышли к Одеру, Гитлер собрал своих генералов на спешный совет, не дав даже проконсультироваться со штабными офицерами и подготовить документы. "К черту бумаги! — говорил фюрер — Все, что мне нужно — это услышать их мнение о сложившейся ситуации." Он и вправду выходил из себя, если видел, что кто-то во время доклада не может оторваться от конспекта: "Если вас интересует то, о чем вы беретесь говорить, вы запоминаете все автоматически!" Йодль был его доверенным лицом еще и потому, что умел говорить на советах, как профессиональный оратор.
Генералы были мрачны, особенно те, которые непосредственно руководили войсками на боевых позициях. Самые высокопоставленные чины, а именно — Геринг, Денитц, Борман, Кайтель и Йодль, постоянно стремились перейти от стратегии к политике, но Гитлер раз за разом одергивал их. Доклады же о положении на фронте он выслушивал молча, даже не глядя на говоривших.
Утешительного было сказано мало. Огненное кольцо вокруг Германии сомкнулось. Впервые со времен Наполеона вражеские солдаты идут по немецкой земле. Варварские рейды авиации "союзников" сеют опустошение там, где еще не гремят бои. Нет больше ни малейшей надежды повторить даже локальное наступление вроде Арденнского, так как прикрывать фланги ударной группировки попросту нечем. Промышленность еще держится, но полноценное снабжение боевых частей организовать невозможно. Людские ресурсы также не безграничны. И если ничего не изменится, то Одер не станет для русских никакой существенной преградой.
Неожиданно Гитлер нарушил молчание, обведя нас взглядом:
— Что же солдаты?
Да, самое обидное было именно в том, что германский воин не повинен в том, что происходит. Я сам мог подтвердить, что солдаты и вермахта, и СС стоят насмерть, ежедневно демонстрируя потрясающий героизм. Немец остался тем же немцем, который в 1939 разгромил Польшу, а в 1940 — Францию, и если бы у него было все необходимое для ведения боевых действий, то мы бы даже сейчас могли рассчитывать на победу. По словам Геринга, которого поддержала часть менее значимых офицеров, следовало уже сейчас, пока в нашем распоряжении были значительные силы, всеми средствами добиваться мира хотя бы на одном фронте. Опасаясь лишнего кровопролития, враги вполне могут хотя бы пойти на переговоры.
Далее Гитлер дослушивать не стал. Он вскочил со своего стула и почти закричал с какой-то смесью боли и насмешки в голосе, выплевывая слово за словом:
— А, вы загубили подвиги германского оружия и еще имеете наглость пытаться спасти свои шкуры ценой Германии? Если бы в этой войне у меня были генералы, достойные моих солдат, а не трусы и фрондеры, мы бы давно заключили почетный мир! У вас есть Западный Фронт, который может держаться месяцами, у вас есть воины, прошедшие все ужасы Русской Кампании, у вас есть резервная армия, которая своим броском способна обратить в бегство и большевиков, и жидокапиталистов, если они посмеют продвигаться вглубь Райха, а вы уже готовитесь сдаться на милость наших врагов! Мне нужны от вас не стенания, а арийская твердость! Запомните: или мы одержим здесь, под стенами Берлина, величайшую из побед над врагами Европейской Цивилизации, или руины германской столицы станут нашей братской могилой! Пораженческих настроений я не потерплю. Можете быть свободны.
Ошеломленные такой отповедью офицеры во главе с Герингом попытались возразить фюреру, напирая на то, что времена затяжных осад средневековых крепостей давно прошли, и что продолжение боевых действий приведет лишь к бессмысленным смертям и опустошениям, но Гитлер резко оборвал их:
— Героизм, служение великой идее и самопожертвование никогда не бывают бессмысленными! А когда мне понадобится знать ваше мнение, я соберу вас снова. Надеюсь, как командиры вы окажетесь не менее компетентны, чем как тыловые болтуны и дипломаты-неудачники!
Когда все стали расходиться, я вопросительно посмотрел на фюрера, не зная, стоит ли и мне покидать его, но он отрицательно покачал головой — очевидно, ему требовалось высказаться перед кем-то, чтобы упорядочить мысли. Когда мы остались вдвоем, Гитлер принялся, как он часто это делал, расхаживать от стены к стене и говорить:
— Я никогда не капитулирую! Никогда! Потери? Ха! Пусть лучше у тех немногих истинных германцев, которые выживут в этой мясорубке, останутся воспоминания о великой битве, в которой духовное преимущество осталось за нами, чем мы заключим поспешный и бесславный мир ради сохранения жизни лишней тысяче безмозглых филистеров! Это, по крайней мере, заставит наших потомков гордиться нами, завидовать нашей славе, и быть может — повторить наш путь.
Я спросил, действительно ли он такого низкого мнения о своих офицерах, как он только что говорил. Фюрер, уже несколько успокоившийся, ответил:
— Нет, конечно, бездарностей я на руководящих должностях не терплю. Но они утратили весь дух старого тевтонского рыцарства и прусского дворянства! Это чиновники от стратегии, и я не удивлюсь, если они ведут втайне подсчет прибылей и убытков, которые принесла им война! Я вынужден оскорблять их и смеяться над ними, чтобы хоть так разбудить в них гордость и жажду славы, заставить взглянуть на войну как на искусство, а не просто как на свою профессию. Но их ничем не проймешь. С самого начала войны я тащу свой штаб на себе, и если он все чаще оказывается не на высоте, то тут уже виноват не я…
Затем он снова вернулся к теме продолжения войны до победы или полного разгрома:
— Я, как и все настоящие национал-социалисты и патриоты Германии, готов умереть, потому что знаю, за что следует умирать и во имя чего сражаться! Что несут Европе, которую мы пробудили, англо-американские заложники капитала? Новый Версаль, диктатуру банков и сионистской верхушки, контролирующей их. Что несут Европе орды большевиков? Коммунизм, смешение народов и рас, жесточайшее порабощение населения и опошление арийской культуры. Если мы, подобно нашим предкам, сражавшимся с дикими гуннами, погибнем, не сдавшись, то грядущие поколения, попавшие в зависимость от оккупантов, вспомнят наш подвиг, вспомнят о той цивилизации, за которую мы сражались, и в них снова пробудится воля к борьбе! Вот о чем нужно думать, а не о "скорейшем заключении мира"! Если враги сами предложат прекратить огонь, то я, разумется, приму это предложение. Но если нет — клянусь, у меня еще хватит сил, чтобы поставить на колени всех моих врагов и продиктовать им те условия мира, какие я захочу, какие нужны Германии!