Но даже в эту апокалипсическую эпоху можно кинокамерой времени взять крупный план и найти относительно безмятежные несколько лет. В бывшем Советском Союзе такими годами была середина Семидесятых, когда подавление «пражской весны» уже подзабылось, а в Афганистан армия еще не вступила. Потом это время назовут «застоем», и жизнь в нем действительно была похожа на хождение кругами по бескрайнему пересохшему болоту, где не осталось смертельных провалов, но и выйти из него никуда невозможно, где ржавую, застойную воду пить нельзя, но и от жажды всё ж таки не погибнешь. Это было время, когда у людоеда случились желудочные колики, ему вздумалось прикинуться вегетарианцем, и часть его пленников решила, что – вот она, вожделенная свобода! Можно совершенно свободно жрать и спать в своей камере, а если не нарушать предписанный режим, то иногда даже получать часовую прогулку куда-нибудь в Болгарию или на худой конец – в Крым. Как писал классик советской литературы в «Песне про Ужа» (или как она там называется?), было «тепло и сыро», и нормальному, «рожденному ползать» человеку эти годы долго еще будут вспоминаться как «золотой век»…
Вдали от столиц, ясное дело, жизнь обычно еще спокойнее. А самые блаженные места те, где светит солнышко и большую часть года достаточно тепло, где много фруктов и овощей, чистые вода и воздух. Если при этом есть возможность сравнительно неплохо зарабатывать, а жители относятся к тебе в основном дружелюбно и не прячут за улыбками желания поиздеваться, а при случае – ограбить и убить, то можно считать, что ты попал в местное отделение земного рая, где, несмотря на дефицит туалетной бумаги и прочих излишеств, при надлежащем поведении имеешь право провести некий срок – вплоть до возвращения в изначально определенные для тебя круги постоянного пребывания.
Для меня, – рассказывал мой добрый приятель Витя Сиверцев, еще не старый бывший геолог из Петербурга, – такими райскими кущами стал Зангезур – горная страна, зажатая между двумя тогдашними автономиями Азербайджана – Нахичеванью и Карабахом, на юго-востоке выходящая к Ирану, а на севере – к курорту минеральных вод Джермук на юг от озера Севан и к Ехегнадзору, знаменитому замечательным острым овечьим сыром. Население Зангезура в те годы было смешанным – армян и азербайджанцев на юге его почти поровну, но армян все же больше – ведь это их земля. Друг друга они недолюбливали, армяне называли азербайджанцев турками, те молчали, и лишь по спрятанным в уголках глаз усмешкам можно было понять, что они прекрасно помнят, как их предки (или, точнее, всего лишь родичи – эти самые турки) завоевали почти всю Армению. Но до серьезных столкновений дело не доходило – притерпелись за долгие столетия соседской жизни.
Почти на самом юге Зангезура (южнее только Мегри – единственный в тех местах уголок сухих субтропиков) располагался городок Кафан, где заканчивалась протянутая от Еревана через Нахичевань ветка железной дороги. Странно, но на сегодняшних картах я ее не нашел. Неужели разрушили? Увы, у меня не было пока случая этого проверить. Ведь эта железнодорожная отводка проходила через ту часть территории Азербайджана (Миндживан и Зангелан), что была занята арцахскими армянами в ходе войн за независимость Карабаха – даром что названия эти типично армянские!
В двадцати пяти километрах от Кафана находится крупный горняцкий поселок Каджаран с медно-молибденовыми карьерами – стратегическое сырье! – откуда руду самосвалами возили вдоль ущелья реки Вохчи на станцию, где перегружали в вагоны. Вохчи (с ударением на последнем слоге) километров через сорок впадала в Аракс уже в Азербайджане – как раз неподалеку от Миндживана и называлась там уже Охчучай. Почти на полпути между Кафаном и Каджараном, в трехстах метрах от шоссе, на берегу впадавшей в Вохчи горной речки стояли типовые деревянные домики геологического поселка Зейва – их, видимо, из-за проекта, называли «финскими». Километрах в трех выше по ущелью Зейвы было большое, на две тысячи жителей, азербайджанское село Гехи, в котором жили многие наши рабочие.
Один из домиков Зейвы – с электричеством, канализацией, водопроводом и автономной отопительной системой, работавшей на угле, был выделен в мое распоряжение. В нем были прихожая, кухонька, зимний туалет и две комнаты. Та, что поменьше, светлая и сухая, была полностью моя. Она запиралась на ключ, и войти в нее без меня никто не мог. В другую, просторную, но слегка мрачноватую, заходили переодеться, оставить какие-то вещи и немного передохнуть рабочие из местных. У меня чья-то заботливая рука повесила простенькие, но опрятные ажурные занавесочки на окно, перед которым стоял стол и два стула, а в нише напротив помещалась добротная железная кровать с проволочной сеткой, на которой я разложил свой фирменный спальник верблюжьей шерсти – на выезде, в палатке, он надежно защищал от змей. Нашлось место и для пары полок с немудрящим скарбом, для трех-четырех гвоздей с вешалками для одежды, тумбочки. На тумбочке валялось несколько книг, на столе стоял транзисторный радиоприемник, по которому я слушал классическую музыку и западные «голоса». Да, чуть не забыл. Еще у меня была спиртовка под таблетки сухого спирта, мельхиоровая джезва c простой узорной чеканкой и три такие же кофейные чашечки с блюдцами. Должен признаться, что прохладными осенними вечерами я чаще варил в джезве не кофе, а незамысловатый глинтвейн из местного сухого вина с добавлением сахара, гвоздики и толики водки или тогда еще дешевого и качественного армянского коньяка.