И опять стало темно и холодно от бессмысленного, страшного сидения в ожидании того непонятного, что превосходило все известные Наполеону чувства и представления. Он был уверен, что оно приближается. У себя в конторе он звонил бы по телефону, отдавал распоряжения, был бы весь власть и действие. Но здесь делать было совершенно нечего, он ничем не мог помочь, и непривычное бессилие нашептывало непривычные мысли. Человек – хозяин, кузнец и творец… А вот ничего не может, и кто же тогда хозяин? Вопрос был какой-то запутанный и глупый, но Наполеон отметил, что он готов думать о чем угодно и преимущественно о себе самом, о своей жизни и даже о каких-то напрасных, сложных и ненужных вещах (и это было уже совсем диковинно – как если б пройтись по городу в наряде курдского вождя), – лишь бы не возвращаться к происходящему за стеной, потому что как только он переносился туда одними даже мыслями, там же оказывалась какая-то частица собственного его существа, частица смутная и беззащитная перед напором тех сил, что захлестнули Шаварша, панически их боящаяся. Но частица эта не хотела пропадать, ее следовало сберечь, и начальник поэтому не просто забывал – забыть было невозможно, – но изгонял бурмастера из своих соображений.
Внизу, далеко, послышалось трудное захлебывающееся урчание – как в груди у больного с высокой температурой. Наполеон допил остатки из бутылки и вздохнул. Прошло несколько минут, и по камням за окном метнулся луч. Вправо, влево, опять вправо. В темноте он как будто искал, нащупывал маленький домик с Шаваршем и с ним, с Наполеоном, внутри. Вот проскрежетали по гравию шины, хлопнула дверца, послышались шаги.
– Привет, Наполеон, – громко поздоровался молодой энергичный врач из Кафана. – Ну, что тут у тебя стряслось?
– Здравствуй. Хорошо, что приехал… Ваграм-джан…
Должно быть, Наполеон был страшен, потому что Ваграм сразу посуровел, взглянув на его лицо.
– Что с тобой, Наполеон? Сейчас укол сделаю.
– Нет… Не надо… Ты садись, сейчас Эдик из Каджарана подъедет… Давай выпьем… Знаешь, совсем не могу один…
– Ты для этого меня и звал? – почти растерянно изумился Ваграм.
– …нервы никуда не годятся… – шепотом закончил Наполеон и, встрепенувшись, ответил: – Че-е! Нет! Там у меня буровой мастер лежит. Может, знаешь – большой такой, Шаварш. Ну, выпили мы с ним, плохо ему стало, там уложили, – Наполеон махнул рукой, – ты посиди пока со мной. Тут еще мой кассир в Горис за врачом поехал. Сейчас все приедут, сейчас уже лучше. Они разберутся.
Странно. Почему он сразу не повел врача в соседнюю комнату? Как мог человек, еще недавно так суетившийся и переживавший, как мог он выдать за досадный пустяк именно то, что заставляло его мучиться самим собой и о жизни? Отчего? Зачем? Но ведь Наполеон оттягивал время, не очень даже осознавая это. Он совсем не был безразличен к больному, но страх, тревога, телесное ощущение бесплотного присутствия наполняли его робостью перед нуждой увериться, что идти не к кому, что глаза уже не увидят того, кого пока еще знает сердце. Казалось бы, факт есть факт, и если нечто существует или что-то произошло, то какая разница – известили тебя об этом или нет? Ведь все равно уже ничего не изменишь. Но человеческое сознание упрямо руководствуется предположением, будто если нет сообщения, то нет и самого события. Ведь любое познающее действие – взгляд, мысль, даже нерассуждающее звериное чувство – обязательно сообщают предмету или явлению, на который они направлены, частицу своего бытия. И как знать: быть может, такая частица – та капля, что переполняет чашу небытия, рождая миру новое «что-то»? Религия и наука – каждая по-своему – отвечают на это, но Наполеон давно позабыл, что такое наука, а область религиозного исчерпывалась для него пикниками близ Гегардского монастыря и торжественными церемониями в Эчмиадзине, поэтому он не углублялся в дебри рассуждений, а просто надеялся и ждал, чтобы кто-нибудь другой, но только не он, не в его присутствии отворил дверь в соседнюю комнату и объявил о свершившемся.
Оттягивая неприятную минуту, в конце концов, начальник вообще обо всем позабыл и примерно через час сидел за столом в маленькой комнате уже с тремя врачами и Вардгесом. Врачи делились случаями из практики, а снова развеселившийся Наполеон рассказывал гостю из Гориса о недавнем забавном происшествии: