Больше везло тем, кто ехал в Среднюю полосу России или на Украину к родичам. Они привозили дядьям и двоюродным братьям, своякам, кумам и племяшам северные гостинцы: икру, рыбу, меховщинку, а порой и новомодную электронику, которой днем с огнем было не сыскать нигде, кроме Москвы и иногда – Ленинграда, но «на Севера» такую экзотику иногда завозили. Потом они до конца лета и в сентябре исправно работали на родню, ремонтируя дома, пася коров, закалывая боровов, не гнушаясь и копать картошку. Заодно «проставлялись» половине деревни, кормили и одевали-обували всё семейство. Им стоило только вспомнить проведенные перед отпуском три-четыре последних года почти нескончаемой полярной ночи, сотканной из десятимесячных зим с редкими вкраплениями коротенького, как платьице у поблядушки, лета, сплошь состоящего из гнуса, пьянки и рыбной ловли, чтобы почувствовать себя безмерно счастливыми даже на прополке огорода.
В дорогу им собирали банки с солеными огурцами, шмат сала килограмма на три, вареную с укропчиком картошечку, помидоры, кукурузу. И махали, как рыбачки с пирса, «скромненьким синим платочком» сосватанные кумовьями молодые жены. Ехать вместе с мужьями за Полярный круг никому из них, разумеется, и в голову не приходило. Зато через положенный срок – порой подозрительно короткий, а чаще еще подозрительнее долгий – северяне получали известие о рождении сына или дочери и о необходимости высылать алименты на их содержание.
Через несколько лет молодой отец возвращался в родимую избу или хату и заставал благоверную с кем-то усатым и мордатым. Дальше – неинтересно. После битья посуды, друг друга и кого ни попадя – развод, запой и новая жена. Пусть не такая молодая и с ребенком, но зато скромная. Еще через несколько лет цикл повторялся, потому что выяснялось, что первая суженая разошлась и со своим вторым мужем-моряком, а теперь вышла за третьего, получая алименты и от геолога, и от моремана. А та скромница, которую он сделал своей второй женой, первого своего ребенка, его приемную дочурку, родила точь-в-точь при тех же обстоятельствах, при которых родился его собственный старшенький.
Тут, конечно, впору запутаться. Поэтому многие северяне толком не знали, сколько у них жен, а тем более – детей. Но женушки зато очень хорошо помнили обо всех своих мужьях, подавая на каждого из них исполнительный лист всякий раз, пока те имели свой шальной северный или рыбацкий заработок, но делая вид, что не знают, куда они подевались, как только те уходили в многомесячный отпуск или в запой. Когда горемыки вновь выходили на работу и безденежье заканчивалось, несчастные женщины их мгновенно разыскивали и за все пропущенные месяцы сшибали с них «неустойку» по расценкам не прогулов и отпусков, а зарплат с длинным рублем. Эту арифметику хорошо знали во всех северных бухгалтериях и, сочувствуя своим мужикам, норовили сами вовремя разыскать получательниц алиментов с тем, чтобы всучить им положенное за период отпускных, больничных листов и «отпусков за свой счет» по соответствующим закону божеским расценкам. Борьба шла с переменным успехом, но внакладе обычно оставались дети. Потому что рачительные мамы, правдами и неправдами выцарапывая дань со всех своих бывших мужей, обычно о детях, ради которых всё это якобы и затевалось, благополучно забывали, пропивая присылаемое отцами с очередным женихом.
Квадрат достаточно насмотрелся таких историй, чтобы твердо для себя решить: с ним такого не будет. Получив по почте более или менее формальную справку о реабилитации матери, он заранее списался с Мурманским Управлением «органов», приехал двумя днями раньше назначенной даты, устроился в самой дешевой гостинице для рыбаков, но в отдельном номере, и первые полтора дня посвятил тому, чтобы осмотреться в городе и наладить быт. Многое ему было памятно еще по его флотским дням. Хотя увольнений в порту приписки у матросов-срочников было не так уж и много, но, по крайней мере, ориентироваться в городе он мог. Дело оставалось за немногим: узнать все, что удастся, о своих родителях.
…Звали ее Анна. Когда ей было лет тринадцать или четырнадцать, в стойбище заехали русские геологи. То есть, на самом деле это были геодезисты, но такого слова там никто не понимал, и почти всех приезжих звали геологами. Они приезжали и раньше, и всякий раз для Кондрата, и Прохора, и Пахома, и вообще для всей родни это был праздник. Русские привозили спирт и всякие штучки, иногда полезные, иногда не очень, но отдавали их почти даром – за песцовые шкурки, за моржовую кость, за пимы и малицы (двухслойные меховые комбинезоны – мехом внутрь и мехом наружу), даже за икру и за соленую рыбу, которой ведь вообще немерено… Неужели она им в диковинку? Нет, такого не может быть! Просто русские очень щедрые и добрые люди. Они богатые и сильные, смелые и веселые, они видели удивительные земли, где летом нет мошки, а само оно длинное, как наш полярный день. А еще там есть такие большие стойбища, которые называются городами и где живет больше ста человек зараз в каких-то удивительных чумах, стоящих один на другом, – как такое может быть? И упряжки там ездят сами – без собак и без оленей. Чудеса!