– Но-но-но! Еще в 30-е годы только так и писали: «был у Короленки», «пил чай с Мироненкой». Открой любую книжку того времени.
– Мало ли, что в 30-е. Уже полстолетия прошло. Язык, между прочим, меняется.
– Не столько он меняется, сколько его менять пытаются. В народе да в провинции и сейчас так говорят. Да и в книгах даже в 70-х можно встретить. А моду на неизменяемость ввело хрущевско-брежневское хохляцкое окружение – то ли им уж очень хотелось звучать как-то пооригинальней, по-иностранному, то ли казалось унизительным, чтоб их сиятельные фамилии так вот просто склоняли. И вообще – я совсем не об этом говорю!
– А я – об этом! Вот-вот – «хохляцкое», «хохлов»…
– Ну и что? Это ведь, мил-друг, не о народе, а о кремлевской шайке. Да и вообще, называют же белорусов бульбашами, русских – кацапами или москалями, что тут обидного?
– Ну, да… А евреев – жидами…
– А евреев – жидами!! – срываюсь я почти на крик. – Я сам был жидом однажды! Но об этом потом. Это самое обычное слово – и ничего, кроме «иудей», не означает! Почти до самого 17-го года все русские писатели так писали…
– Правильно. Вот и получили революцию. И поделом.
– …А если сейчас стали это словцо употреблять как-то по-другому, так никто ведь и не предлагает в нормальном разговоре им пользоваться, или в газетах! Хотя – смотря как! Если анекдот или рассказ о человеке, который сам о себе так говорит – бывает и такое! – то почему же и нет?
– Вот-вот! Я же знал, что ты – антисемит!
– Да какой я к черту антисемит, если у меня друзья – евреи!?
Тут с Лехой начинает происходить что-то невероятное. Он на глазах преображается, весь извиваясь и выделывая антраша, словно балерина из Большого театра, и во вдохновении экстаза, как шепелявый тетерев на току, если бывали бы шепелявые тетерева, в восторге курлычет, тыча в меня пальцем:
– Верррно, верррно! Все антисемиты говорят, что у них друзья – евреи!
Это так неожиданно, что вся злость у меня куда-то девается и теперь уже разбирает смех:
– Ну, уж на тебя не угодить! – откровенно хохочу я. – Как же мне, бедному, быть, чтоб не прослыть антисемитом? Ежели иметь евреев в друзьях нельзя, то что же – записать их во враги?
– У всех антисемитов друзья – евреи! – захлебывается Леха. – Это очччень точный признак! Очччень точный!
Я хохочу, Леха восклицает, пуская слюну и захлебываясь словами, совершенно явно сам не понимая, что за дичь несет. Оба раскрасневшиеся и очень довольные, каждый по-своему, совершенно забыли, что сидим в тюремной камере. Если б увидел нас кто «со свободки», точно решил бы, что сошли с ума. Но сюда не пускают даже «вольняшек» – вольнонаемных из обслуги. Вместо этого раздается шуршание у двери – и, заглянув через глазок в камеру, мордатый прапорщик по прозвищу «Корова» сипит из-за двери, что здесь «не кино» и чтобы мы замолчали. Нам сейчас на него вполне наплевать, но смеяться больше не хочется, и Леха тоже, вроде бы, приходит в себя.
– Послушай, что за чертовщина! При чем здесь евреи? Мы же говорили, помнится, о чем-то другом. Вот только о чем? Об НТС? Нет. Или о хохлах? Тоже нет. А, вспомнил! О твоем любезном Александре Ивановиче. Как он заложил нас обоих.
– А я тебе говорю, что этого не может быть!
– Это почему же?
– Почему, почему… – напряженно соображает Леха, что сказать. – А потому, что я уже давно пытаюсь тебе объяснить, а ты меня перебиваешь.
– Я? Тебя? Перебиваю? Ну, ты даешь!
– Да, перебиваешь. Вот и сейчас.
– Так говори, пожалуйста!
– Да хотя бы потому, что Шевченко – баптист, а все баптисты исключительно надежные люди. Это известно.
– Почему это они такие уж надежные?
– Потому что у них по вере запрещено врать. Не то, что некоторым.
– Брось. По вере запрещено всем. Или почти всем. Я не спорю, у нас настоящие баптисты – фанатики. Такие, пожалуй, и впрямь надежны. Но, как и все фанатики…
– Никакие они не фанатики!
– Все фанатики думают только о своих. Остальные для них – ничто.
– Неправда. Нет ни одного случая, чтобы баптисты стучали. Поэтому и провалов у них почти нет.
– Но ведь все-таки бывают, не так ли? И потом – баптисты тоже разные. Вон президент Картер! Он же баптист. Что ж ты думаешь, президент супердержавы так прямо никогда никому ни словом не соврал? Как-то, знаешь, не верится.
– При чем здесь Картер? – уже Леха ловит меня на пустословии.
– А-а!! Вспомнил! – машу я в досаде рукой. – Мы же вообще говорили совсем о другом. Ты же хотел рассказать о своем деде.
Дед Лехин был комиссаром. Должно быть, из мещан. Но ведь и Пушкин называл себя мещанином. Так что не надо в этом слове всегда видеть какой-то скособоченный смысл. В конце концов, с мещанством больше всех боролись сами же мещане. А остальным – какое было до них дело? Родом он был с Волги, но в родне, если послушать Леху, мелькали не совсем обычные имена вроде Розы Абрамовны или Доры Моисеевны. Схожие случались у староверов, тем более, что мой сокамерник и по виду, и по повадке был вполне русопят: светлоглазый и светловласый, с немного припухлой фигурой пловца, хотя на всякий случай всем говорил, будто занимался боксом, был он энтузиастом и выдумщиком, вечным спорщиком и страшным занудой. По его словам получалось, что дед был таким же, но, конечно, самым героическим героем и честнейшим из честных. Оно бы и ладно, но Леха так надоедливо все время называл себя русским, каясь при этом от имени России перед всеми земными племенами в полном перечне мыслимых и немыслимых прегрешений, что волей-неволей заставил меня заподозрить неладное.