— Не находишь ли ты, дорогая, что это удивительно напоминает Жан-Буэн?
Это very strange[113] сопоставление воскресило в моей памяти множество реплик путешествующих по всему свету французов, тех самых французов, которые обнаруживают Гаврский пассаж в Милане, Лазурный берег во Флориде, и Везеле в Сен-Жак-де-Компостеле. Англичанин, который любуется заливом Рио или собором святого Петра в Риме, видит перед собой в эту минуту просто собор святого Петра или же залив Рио. Француз же, натура куда более сложная, не упустит случая припомнить Неаполитанский залив или собор в Шартре.
Пускаясь в путь, англичанин обязательно положит в чемодан дорожный несессер, зонт, а также (если он едет во Францию) маленькую плитку, чтобы кипятить чай.
Но таможенник, заглянув ему в голову, не обнаружил бы там ничего такого, что могло бы его заинтересовать. Мсье Топен забывает порой захватить зубную щетку, но ни за что не забудет вооружиться огромным чемоданом сравнений, а против этого и по сей день бессильны все таможни мира[114].
Не так давно мне довелось побывать в Брюгге вместе с Топенами.
— Просто уму непостижимо, — говорил мсье Топен, — до чего мне все здесь напоминает Венецию!
Через полгода, когда наша гондола, проплыв под мостом Вздохов, приближалась к маленькому театру Фениче.
— Ах, Туне[115],— проворковала мадам Топен, — ты только взгляни на этот уголок! Вылитый Брюгге!
Вполне понятно, что в этих условиях у Топенов, которые всю жизнь слыли заядлыми домоседами, а теперь заразились ничем не утолимой жаждой путешествий, сплошь и рядом разгораются отчаянные баталии, когда дело доходит до воспоминаний. И оттого что они говорят о Брюгге в Венеции, а об Амстердаме в Копенгагене, они уже сами не знают, видели ли они в 1949 году Большой канал или Зюдерзее.
В этом царстве аналогий кулинарному искусству отводится весьма почетное место, тем более что при сравнении все преимущества оказываются на стороне французской (неповторимой, единственной в своем роде) кухни. Убежденные в ее превосходстве, французы открыто высказывают свое недовольство, когда дело касается «довольствия». Еще немного, и мадам Топен станет объяснять местным жителям, как надо готовить их национальные блюда. Даже не отведав клецок alla romana[116], она начинает так подробно рассказывать, как она их готовит по-парижски, что я уже не знаю, завтракаю ли я на площади Рустикуччи или на площади Альма. Что же касается мсье Топена, который вечно жалуется на свою печень, то он мечтает о хорошей отбивной; за границей труднее всего, по его мнению, найти простую, здоровую кухню.
— Ах, — горестно восклицает он, словно речь идет о старом умершем друге, — вот бы сейчас наш славный домашний обед!
Меня всегда поражало, как за границей французы тоскуют по своей кухне. Уж не потому ли, что англичанам неведома подобная гастрономическая ностальгия, они смогли так легко создать свою колониальную империю и всюду чувствуют себя как дома? Как знать…
Неутомимый француз, своеобразная машина по сравнениям при осмотре исторических памятников и во время обеда, превращается в настоящую счетную машину в гостиницах и магазинах. Только диву даешься, глядя на мадам Топен, которая пользуется своим мужем, словно курсовой таблицей. Я хорошо запомнил дни, которые мы посвятили покупке обуви в Сан-Себастьяне.
— 295 песет, сколько это, милый?
И милый объясняет ей, что надо умножить на девять или на десять в зависимости от валютного курса.
— Около трех тысяч франков…
— Подумать только, — изумляется мадам Топен, — точно такие же туфли в Париже стоят по крайней мере в два раза дороже.
Они заходят в магазин. Покупают. Затем встречают других французов, купивших точно такие же туфли (на юге) за полцены. Странная вещь: чем больше вещь нравилась мадам Топен, тем выше ее стараниями поднимался курс франка; я сам видел, как при покупке особенно приглянувшихся ей босоножек курс песеты упал до 7,50 франка, на что этим летом никак нельзя было рассчитывать. Но зато мсье Топе ну куда меньше повезло в Бильбао с пришедшимся по вкусу ему, а не его супруге плащом, и это привело к тому, что курс песеты неожиданно подскочил до 12 франков.
— Я тебя не отговариваю, но ведь это смешно, точно такой же плащ, даже лучше, а главное — дешевле можно купить в Париже…
Сравнив все церкви с соборами, вулканы с горными вершинами, реки с каналами, песеты с франками, француз изыскивает все новые и новые возможности для сравнения своей собственной персоны с аборигенами. Он смотрит на окружающий мир добродушно, порой снисходительно, нередко иронически, причем ирония его тем ощутимее, чем ниже валютный курс данной страны. По правде говоря, он никого не принимает всерьез: американцы в его глазах большие дети, англичане — игроки в гольф, итальянцы — любители макарон, испанцы — тореадоры, южноамериканцы — вечные курортники. Короче, он всегда задается одним и тем же вопросом: «Как это можно быть персом?»[117]
Перед англичанином никогда не возникнет подобная проблема, во всяком случае в такой плоскости. Он раз и навсегда твердо усвоил, что на земле живут англичане и разные другие народности. В нашем мире, где все перемешалось, где можно встретить француза в джунглях, а папуасов в Стокгольме, англичане остаются англичанами и не смешиваются ни с кем. Тридцать километров водного пространства и веками воздвигавшийся барьер традиций и одежд уберегают их остров от любой заразы. Сам англичанин, которому волнения так же не свойственны, как насморк, и который никогда не меняется, как и правила употребления артикля, важно шествует по планете, словно сама Великобритания в миниатюре, недоступный, подобно своему маленькому острову, даже для тех, кто оказывается рядом с ним. Он very much interested[118] нравами всех этих peoples[119], часто столь funny, aren't they[120], и он взирает на них глазами путешественника, очутившегося среди зулусов, готовый даже, если потребуется, дотронуться до них кончиком своего стэка или зонтика. Порой он бывает most surprised[121], что среди них встречаются отдельные индивидуумы, похожие на настоящих джентльменов. Но вместо того, чтобы задуматься над тем, как может этот человек быть персом, он про себя отметит: «Какая pity[122], что он не British»[123].
Магический экран дает ему о внешнем мире представление искаженное, пропущенное через фильтр, невидимый плащ предохраняет его от окружающей скверны: к нему не пристанет грязь переулков Неаполя, он не смешается с толпами на берегах Брамапутры. А стоит французу пересечь границу, и он уже считает своим долгом оправдать двухтысячелетнюю репутацию неотразимого соблазнителя, Дон-Жуана. Он хочет любить, он хочет быть любимым. Великодушно излучая вокруг себя сияние устоявшейся в веках славы и великие принципы 1789 года, он готов искать приключений даже в малайских и негритянских кварталах. Англичанин же, еще более замкнутый, чем эти кварталы, стремится поскорее найти tea-room либо английский клуб. В Бомбее и Каракасе, в Гаване и Люцерне он черпает силы и находит опору в беконе, чае, клубе и виски. Когда же наступает ночь, он с благословения всевышнего спокойно засыпает в стране aliens[124]. Он знает, от любой опасности его оградит титул British Subject[125], как некогда римлян охраняла принадлежность к их государству: civis Britannicus sum[126]. Его карманный разговорник на все трагические случаи жизни убеждает его в этом в разделе «Полиция, жалобы». «У меня украли бумажник! (Саквояж! Пальто!)… Держите вора!.. Пожар!.. На помощь!.. Шофер, в консульство Великобритании!» И сразу же становится ясно, что Форейн офис, Скотланд-ярд и Интеллидженс сервис в ту же минуту всех поставят на ноги. Если же положение обострится и готов будет вспыхнуть бунт, весь мир сразу узнает, что H. M. S. Revenge[127] уже направляется к Адену, дабы защитить мистера Смита.
Может быть, мсье Топен не полагается в такой же степени на своих консулов, не верит в их могущество?
114
Майор считает, что в недалеком будущем таможенники будут иметь в своем распоряжении специальный прибор, контролирующий мысли. —