Глава X
Первые опыты светской жизни
И вот, сам того не желая, я закружился в вихре банкетов, коктейлей, приемов. Еще вчера мы никого не интересовали, теперь же не проходит дня, чтобы почта не принесла нам очередную порцию визитных карточек и приглашений, которые Тереза закладывает — она знает, что так принято делать, — за рамку зеркала. Для памяти. Графиня де Люсси-Бланжак — обед 28-го — Black tie…[192] Филипп и Софи Ланглад — коктейль 29-го с 6 до 9… Всем этим новоиспеченным близким друзьям хочется иметь право сказать, что у них «были господа Бло… те самые… Средний француз № 1!» Мы стали гвоздем сезона.
Я бы с удовольствием отклонил эти приглашения и посидел дома. Но Тереза заставляет меня соглашаться. «Под лежачий камень, — говорит она, — вода не течет». И она называет имена множества людей, которые преуспели «лишь благодаря своим связям». Связи — это все (во всяком случае, «это все» в данный момент). Всегда находится нечто такое, о чем Тереза говорит: «Это все». «Деньги — это все», — уверяла она, когда у нас их не было. «Работа — это все», — наставляла меня она, когда я явно не выказывал особого служебного рвения. Иногда этим «всем» становилось везение, иногда — самоуверенность, иногда — здравый смысл, а чаще всего — дети и семейный очаг. Я уже давно понял, что этим «всем» может стать все что угодно (и vice versa[193]). Содержание меняется в зависимости от настроения, обстоятельств и того, чего, по мнению Терезы, мне не хватает. Итак, в данный момент «всем» стали для нас связи. Нельзя упускать ни единого случая.
Лично бы я дорого дал, чтобы избежать всех этих торжеств, ночных праздников, всех этих Ночей с заглавной буквы, задача-максимум которых — свести сон до минимума, во всяком случае, таково мое мнение, поскольку мои глаза закрываются сами собой, когда все эти ночные праздники только еще открываются. Рефлекс закоренелого домоседа, полагающего, что ночи созданы для того, чтобы спать. Что тут поделаешь? После всех этих роскошных бдений я только и мечтаю о том, чтобы хоть одну ночь отоспаться в своей скромной постели. Тереза же совершенно неутомима, она упрекает меня за те, что я тяжел на подъем, утверждает, что ее долг — таскать меня повсюду, и заявляет, что нет смысла жить в Париже, если сиднем сидеть дома. Тогда с таким же успехом, говорит она, можно поселиться в Ангулеме или Бар-ле-Дюке.
Я подозреваю, что и в ней начинает говорить снобизм.
Я понимаю, что покупка машины создала у нее блаженное ощущение независимости. (Но теперь ей кажутся совершенно неизбежными те самые расходы, которые еще недавно мы сочли бы абсолютно излишними, и я, право, не знаю, что бы мы стали делать без этого хлынувшего на нас золотого дождя.) Я также очень хорошо понимаю, что наличие чековой книжки придает ей тот вес, о котором она всегда мечтала, и что ее куда больше устраивает горничная, которая обращается к ней в третьем лице, чем наша прежняя скромная служанка. Но разве могла мне прийти в голову мысль, что Терезу будет мучить страстное желание войти в число тех, кого газеты называют «весь Париж» (вероятно, потому, что речь идет о ничтожно малой части населения нашей столицы)? И тем не менее это так, у нее всякий раз щемит сердце, если она читает: «Этот праздник украсили своим присутствием самые красивые женщины Парижа», а ее не было среди приглашенных. Ведь теперь она стала поговаривать о том, что я должен поддерживать определенный standing[194]. Она мечтает о комфортабельной квартире на уровне современных требований (как говорится в объявлениях о сдаваемых внаем квартирах, где никогда не упоминается о маленьких квартирах, не отвечающих этим требованиям), с роскошным подъездом и настаивает, чтобы мы как можно скорее переехали; я подозреваю, что она была бы не прочь пококетничать индексом своего телефонного номера. «Рокетт» вызывает у нее комплекс неполноценности. Она предпочла бы иметь «Отей» или «Инвалид».
Я пытаюсь выиграть время, убеждая ее, что не следовало бы нам слишком подчеркнуто менять свой образ жизни. В социальном плане проблема не так уж проста. Не измени я ничего в своем образе жизни, все начнут высмеивать мою скаредность. Если же я куплю американскую машину, станут кричать, что я страдаю манией величия. Мы должны попробовать найти среднюю линию поведения. И тут я касаюсь самого уязвимого места. Тот факт, что своим успехом я обязан тому, что воплотил в себе типичные черты среднего француза и что об этом повсюду ежедневно кричат, в какой-то мере омрачает радость Терезы. Слово «средний» шокирует ее. Она могла бы, конечно, сказать себе в утешение, что быть первым среди средних не так уж плохо, но она, вероятно, предпочла бы более весомую славу лауреата Нобелевской премии.
Может быть, известность вскружила ей голову больше, чем мне? Даже говорить она стала иначе. Она находит у себя новые болезни, о которых я прежде никогда и не слыхивал, или, во всяком случае, они назывались иначе: nervous breakdown[195], аллергия и тому подобное. Это очень опасно. Тем более что ни она, ни я не созданы для того мира, двери которого еще недавно были закрыты для нас и который и сейчас отнюдь не привлекает меня.
В этом я с каждым днем все более и более убеждаюсь. Я надеялся, что во время отпуска смогу немного передохнуть. Не тут-то было. Здесь, на Лазурном берегу, приглашения со всех сторон так и сыплются на нас. Круговорот продолжается. Единственное отличие: нас принимают в открытом море.
Нам пришлось провести двадцать четыре часа в гостях у мсье Диметриадиса Папаракиса, богатого греческого судовладельца, который считает для себя делом чести во время летнего сезона приглашать к себе на яхту все, что есть знаменитого на побережье.
«И зачем только понесло меня на эту галеру!» Там я испытал одно из самых жгучих в своей жизни унижений. Друзья посоветовали нам:
— Только обязательно наденьте шорты… Ракис терпеть не может всякие церемонии!
И мы отправились туда в шортах, захватив в небольшом чемоданчике лишь кое-какие туалетные принадлежности и легкие костюмы.
И вот в таком одеянии прогуливаемся мы утром с Терезой по палубе. Еще очень рано. Почти все спят; на палубе лишь один молодой человек, на остроумные шутки которого я обратил внимание еще накануне во время коктейля. Он подходит к нам, заговаривает:
— Должно быть, завтракать мы будем у леди Керрингтон, на острове, поблизости…
— Вот как? — удивляюсь я. — А я полагал, что мы совершим небольшую прогулку по морю…[196] Тогда, вероятно, нам следовало бы вернуться в отель переодеться.
— Не смею давать вам советов, — откликается сей молодой человек, иронически поглядывая на нас. — Но думаю, что следовало бы… Леди Керрингтон придает очень большое значение туалету. А потом там всегда кого-нибудь встретишь… Кажется, там будут супруги Годре… вы знакомы с Годре?
— Годре… Годре… — повторяю я, делая вид, что стараюсь припомнить.
И тогда Тереза, побуждаемая не то светским тщеславием, не то одним из своих новых комплексов, восклицает:
196
Теперь-то я знаю, что на подобных яхтах вы можете заехать куда угодно, но никогда не выйдете в открытое море.