1) Пресыщенный вид
Больше всего меня поражает выражение скуки, написанное на физиономиях «приличных людей». Может быть, угрюмость их объясняется тем, что у них есть все, кроме птичьего молока? А может быть, это постное выражение лица — признак хорошего тона? Право, не знаю, но чаще всего вид у них недовольный. И чем фешенебельней место, где они находятся, тем мрачнее они кажутся. Если же там оказывается слишком мало людей, созданных по их образу и подобию — сидящих с вытянутыми лицами, как на поминках, — они начинают жаловаться, что общество здесь не то. Меня всегда приводят в замешательство эти господа, которые развлекаются со скучающей миной. Убежден, что я лично при всем желании не смогу казаться унылым, если мне весело, и не сумею сохранять на своем лице вечную гримасу отвращения.
В ресторанах, во всяком случае в тех роскошных ресторанах, бывать в которых считается хорошим тоном, вид у них все такой же мрачный, словно их утомляет уже сама мысль, что надо заказать себе дыню (но если она действительно сладкая!) или же форель под соусом (главное — проследите, чтобы к ней никто не притрагивался).
Мсье Фитц-Арнольд, с которым мы обедали вчера в одном из модных ресторанов, выглядел именно так. Скучающим взором скользнул он по Чарли Чаплину, астурийскому принцу, Одри Хепбёрн. Можно было подумать, что он видит их чуть ли не каждый день. Посидеть спокойно, призналась мне как-то одна кинозвезда, которую одолевали любители автографов, можно лишь в очень дорогих ресторанах: там сумеют сделать вид, что не узнают тебя. Официант терпеливо ждал. Мсье Фитц-Арнольд был не готов. Официант отошел. Фитц-Арнольд пробурчал: «Вечно здесь приходится ждать, пока у тебя примут заказ. Метрдотель!» Он принадлежит к той категории клиентов, которые чувствуют себя сносно, когда над ними склоняются, словно плакучие ивы, три официанта и дают им самые тонкие кулинарные советы, которым господа, конечно, не следуют. Но истинное блаженство испытывают они лишь тогда, когда за ними прибегает посыльный: «Рим на проводе, мсье!» Стараясь показать, как он раздосадован тем, что его беспокоит Рим, хоть в душе он и ликует, Фитц-Арнольд не слишком торопится — лишнее свидетельство, что стоимость телефонного разговора для него не имеет значения и что Рим, как и все в этом мире, опостылел ему.
У самой двери Фитц-Арнольда окликает один из его друзей, который, встав из-за своего столика, небрежно бросает через головы сидящих:
— Я сегодня отправляюсь в Нью-Йорк, — говорит он так, словно его пригласили туда на чашку чаю. — Вам ничего не нужно туда передать, ведь так?
В эту минуту я услышал, как за моей спиной посыльный насмешливо шепнул официанту:
— Я сейчас отправляюсь на Монмартр… тебе ничего не нужно туда передать, в кабак?[198]
2) Манера одеваться
Этим летом я лишний раз убедился, что они умеют носить с шиком любой костюм. Когда в моде были черные плавки, казалось, черные плавки были созданы специально для них. В этом году все носят яркие шорты с изображениями небоскребов, пальм и рыб, они и в них великолепны. Я попробовал было купить себе такие шорты, но, если они могут спокойно разгуливать, когда на левой ягодице красуется «Эмпайр Стейт билдинг», а на правой — морской конек («Я купил их почти даром в Акапулко!»), ни у кого не вызывая улыбки, то я, вырядившись таким образом, вероятно, сразу стану посмешищем всего пляжа. Впрочем, в любых даже скромных шортах у меня самый нелепый вид. Лишь в своей куртке я становлюсь самим собой. Они же точно родились в шортах. Впрочем, вечером они чувствуют себя так же непринужденно в белых смокингах: костюм их никогда не выглядит вульгарно новым — это их вторая кожа.
И солнечные лучи так же естественно льнут к их телам, и они впитывают их. Я могу сколько угодно менять крем и масло, все равно мне не удастся загореть так, как этим избранным, которых зимой осторожно прогревает солнце Арлберга, а летом поджаривает солнце Балеарских островов; их литые тела словно покрыты позолотой[199].
Вот еще одно из явлений осмоса, которое вызывает у меня неприятную реакцию. Мои синевато-белые икры, усеянные редкими черными волосами, вероятно, загароустойчивы, между ремешками моих сандалий проглядывают совершенно синие пальцы.
Поэтому, надо еще учесть живот, торчащий над моими бежевыми шортами, Тереза стесняется меня на пляже. Здесь особенно бросается в глаза, что я деревенщина и серость. Я не слишком стараюсь вникнуть в смысл этих слов, которыми так охотно пользуются сливки общества, говоря о тех, кто не принадлежит к их кругу, и употребляю эти слова потому, что нахожу очень выразительными (и как нельзя лучше характеризующими меня), просто в прошлом году на другом пляже кто-то из этих людей прошептал мне вслед: «Погляди-ка на этого, ну и деревенщина!»
3) Манера выражать свои мысли, английский акцент
Разве может у меня появиться та легкость в разговоре, которая свойственна этим утонченным натурам, изъясняющимся на певучем французском языке, в котором в нужную минуту проскальзывает легкий английский акцент? Я имею в виду не только те фразы, где английские слова, видимо, напрашиваются сами собой и где они, естественно, произносятся на английский лад; например, манера, воспринятая с молоком матери просить виски марки on the rocks[200] или сообщать, что они дали себя checker[201] своему эскулапу, или осведомляться у хозяйки дома: «Black tie или пиджаки?», или же находить женщину очень sexy. Но этот акцент сохраняется даже тогда, когда они говорят на чистейшем французском языке, то есть в тех случаях, когда уже уплачена дань английскому, итальянскому языкам и жаргонным словечкам и хороший тон предписывает говорить по-французски: «Мы сейчас где-нибудь наскоро перехватим snack[202] с Биллом, а затем немного покатаемся на surfing[203] за его моторкой, если только он сразу же не утопит нас… О-кей? Чао!..» И когда Билл вдруг бросает, ни к кому, в частности, не обращаясь: «Да, вы слышали? Джеймс нокаутировал маленькую Мартине!» (выражение, заменившее вышедшее из моды «втюрилась по уши…», что придает англосаксонскому стилю оттенок спортивности), становится ясно, что такие фразы невозможно произнести без чуть заметного английского акцента.
Со всеми этими английскими словами, если только я рискну их употребить, происходит то же, что и с одеждой. Причиной ли тому моя застенчивость или же недостаточная тренировка, но они так же мало вяжутся с моей манерой говорить, как шорты — с моей фигурой. Стоит мне «блеснуть» таким англицизмом, я тут же попадаю впросак.
Однажды я отважился на «Вуе-Вуе»[204]. Но мой сын заметил, что теперь его никто не употребляет… И даже сами англичане говорят: «Чао!»
Нет, решительно все в их лексиконе ставит меня в тупик. Как бы не начала Тереза, которая часто бывает в свете, называть меня «мой парень»! Меня это не удивит, поскольку «мой парень» становится сейчас признаком хорошего тона. Я слышал не раз, как весьма респектабельные дамы говорили о своих мужьях: «Мой парень сейчас уминает свой steak[205]» или же: «Мой парень дал себя облапошить в белот» — игры в белот и петанк, которые раньше казались мне простонародными, стали вдруг весьма fashionables[206]. Все эти люди обладают непревзойденным искусством время от времени включать в свой обиход слова и игры, которые до этого считались дурного тона. Тут главное — знать, что в ходу, и уметь выбрать.
4) Безукоризненное знание светского круга и мира знаменитостей
Вероятно, у меня потому нет английского акцента (о чем я говорил выше), что мир англосаксов мне знаком не так хорошо, как этой элите, для которой поездка в Нью-Йорк столь же привычна, как для меня прогулка в Фонтенбло, а без этого вы не сумеете спросить с самым непринужденным видом, если речь идет о зимнем спорте:
— Вы на Скалистые не собираетесь?
Чего бы я не отдал за то, чтобы знать нашу планету, как знают ее эти снобы. Возьмем, к примеру, Америку или Англию. Есть неискушенные простаки, которые тратят свое время на изучение Дальнего Запада, Северной Дакоты или же Оркнейских островов и, исколесив десятки тысяч километров, признают, что многого еще не видели. Не так поступают те высшие существа, о которых я говорю; несколько сотен квадратных метров, где от силы разместились бы пять или шесть парижских округов, позволяют им составить себе полное представление о мире, во всяком случае о мире, достойном, с их точки зрения, внимания. Предположим, разговор заходит о Нью-Йорке или Лондоне… Они, конечно, не станут наивно разглагольствовать о голубях на Трафальгар-сквере или небоскребах Уолл-стрита, а просто скажут (и это будет звучать куда значительней), что встретили Майка на Двадцать первой, или обновили свой набор галстуков и косынок на Джермин-стрит, или же присутствовали при открытии новой галереи на углу Пятьдесят седьмой и Пятой. Знакомство с одним лишь кварталом Манхеттена, размером не больше Вандомской площади, позволяет им судить об Америке с большим апломбом, чем если бы они изучили жизнь индейцев племени «вагупи». Ничто не ускользает от их бдительного ока; шкала социальных ценностей для них открытая книга, она зиждется на совершенно безошибочных показателях, которые я не в силах постичь. В доказательство приведу недавно услышанный мной разговор, где речь шла о семье X, оказавшейся проездом в Нью-Йорке.
198
В этих ресторанах на американский лад (Hamburger on toast, Oyster Stew) считается хорошим тоном нацарапать несколько слов и через официанта переслать записку своим друзьям: «Отнесите это мсье Джимми Берклею».
199
Меня как-то поразила одна фраза в американском детективном романе: «Он так долго занимался куплей и продажей стали, — говорилось об одном из героев, — что в глазах его появился стальной блеск». Слова эти в первую минуту показались мне абсурдными. Теперь это кажется мне вполне возможным.