— Французская армия не продается, — говорил мой дед.
К тому времени, когда он скончался — слишком поздно, чтобы за картину можно было получить максимальную цену, и слишком рано потому, что мы еще не расстались со своими мейссоньеровскими иллюзиями, — акции знаменитого художника уже значительно упали. Но в момент раздела имущества (наследство оспаривали две ветви Бло) полотно котировалось еще так высоко, что перевесило мебель, серебро и столовое белье, от которых моим родителям пришлось отказаться, чтобы заполучить эту семейную реликвию. Когда же проклятая картина воцарилась наконец в нашей гостиной — в это время в моде был дадаизм, — цена ее камнем полетела вниз.
— Не волнуйтесь, — успокоил отца один из антикваров, — когда-нибудь она снова будет в цене!
Во время кризиса 1929 года мой отец из какого-то непонятного атавизма все еще никак не мог решиться продать картину. Не так-то просто привыкнуть к мысли, что картина, стоившая двадцать миллионов, оценивается теперь всего лишь в один. Вот почему те ценные вещи, которые у нас еще оставались, были проданы за гроши, тогда как в столовой по-прежнему мчались галопом кони Мейссонье, единственные свидетели наших скудных обедов, на которые нередко подавалась конина.
Когда я в свою очередь предоставил кров этому несчастному полотну, оно стоило всего лишь пятьдесят тысяч франков — цена лошади на бойне.
— И еще, — сказал мне оценщик из антикварного магазина, — нужно найти охотника, который бы пошел на риск. Кавалерия сейчас не слишком ходкий товар. Это было хорошо в свое время! Теперь «это» не в моде…
От одного «это» мои предки, вероятно, перевернулись в гробу. К тому же я слишком уважал семейные традиции и французскую армию, чтобы вступать в сделку со своей совестью из-за каких-то пятидесяти тысяч франков.
И я не стал продавать Мейссонье. Но недавно Тереза, которую никогда особенно не интересовали кавалерийские атаки, хотя она и не выказывала прежде к картине откровенной враждебности, решительно заявила, что не собирается ее больше терпеть. Вероятно, потому, что какой-нибудь сноб заметил ей, что Мейссонье раз и навсегда определяет лицо его владельца.
— Посмотри-ка, что за рожи у этих вояк… — сказала она.
В конце концов я отправил Мейссонье на чердак. Так высоко он ни разу не взлетал за последние пятьдесят лет.
Иногда я захожу взглянуть на него. В общем, это не так уж плохо сделано… И потом в то время, если хотели изобразить кавалерийскую атаку, не раздумывая, рисовали лошадей. (Конечно, все это между нами… Я не хочу, чтобы надо мной смеялись.) По правде говоря, мы сейчас так далеко ушли от Мейссонье, что просто не верится, что он действительно творил на нашей планете.
Кто знает? Может быть, в один прекрасный день возникнет реакция на абстрактное искусство? Кто может поручиться, что Мейссонье не вернется так же, как и исчез, — галопом?
Теперь вам, вероятно, стало понятно, почему живопись внушает мне недоверие. Что делать, если я лишен того чутья, которым наделены буквально все. Я не оговорился: буквально все; с тех пор как я стал бывать в домах, где можно увидеть полотна Гогена, Матисса, Модильяни, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь признался:
— Мне пришлось дорого заплатить за эту картину.
Не удивительно, что столько художников, даже тех, кто в цене, умирает в нищете. Стоит моему взгляду задержаться в гостиной на картине Больдини, как ее владелец, весь просияв, тут же восклицает:
— Ах, вы смотрите на моего Больдини. Я откопал его на барахолке. И вы не поверите, всего за 800 франков!
Мое чутье, должно быть, своего рода исключение. И раз уж оно так отличается от тонкого чутья окружающих, я не льщу себя надеждой разбогатеть, коллекционируя картины даже под руководством Терезы.
С точки зрения финансовой это для меня лишь побочная операция. К счастью, существуют ценности более надежные.
Д. Земля
И как только я не подумал об этом раньше? А ведь сколько раз мне это советовали. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из знакомых не приводил бы мне в пример друзей, разбогатевших, покупая землю.
— X купил имение в 200 гектаров в Солони… За пять миллионов в 1938 году… И знаете, сколько ему за него дали в 1958-м?.. Восемьдесят миллионов!
Земля… еще одна из тех панацей, о которых говорят: «Вот единственное, что имеет значение». Невольно спрашиваю себя, а есть ли что-нибудь такое на свете, что не имело бы значения? Земля — это нечто солидное, нечто реальное… прочное. И главное, черт побери, она ваша! Ах, ходить по земле и думать: «Все это мое!..» Вы даже не представляете себе, что это значит!
На этой планете, где мы лишь временные жильцы и где мы даже самим себе не принадлежим, нас особенно привлекают нетленные вещи, которые принадлежат нам.
Исходя из того, что было сказано выше, следовало бы предположить, что и с землей мне тоже не повезет. И тут есть немало способов разориться, особенно если ты вздумаешь выращивать редкие культуры или разводить бобров. Но получилось наоборот! Я не жалею, что купил этот маленький клочок земли, на котором мои предшественники выстроили небольшой домишко, лишив меня тем самым возможности проявить, как всегда невпопад, свою собственную инициативу. И правда, из всего того, что я купил после конкурса, только этот домик я еще не пытался продать.
Глава XIV
И все по-старому
Кто сейчас еще вспоминает об этом конкурсе? Я предпочел бы, чтоб о нем совсем забыли, лишь бы не слышать все то, что говорили о нем в последний раз. У некоего Грюшо, который со своими «2,5», буквально шел за мной по пятам, хватило наглости потребовать через своего адвоката первую премию, ссылаясь на то, что я, как актуарий, имел якобы возможность ознакомиться с официальными статистическими данными, недоступными для простого смертного. Процесс в конечном счете не состоялся. Но в души людей закралось сомнение. А поскольку в Соединенных Штатах в это самое время разразился скандал в связи с телевизионными викторинами, то и у нас стали поговаривать о злоупотреблениях во время конкурсов. И хотя эти клеветнические измышления не имели под собой никакой почвы, они быстро раздули ветер злословия, готовый подняться в любую минуту. Этого было достаточно, чтоб я стал получать по почте анонимные письма, авторы которых сообщали мне, что никогда не заблуждались на мои счет. Что толку доказывать свою невиновность? В глазах многих я все равно останусь ловкачом… Даже на службе до меня стали доходить неприятные разговоры. При моем приближении начинали шушукаться.
— Меня это всегда удивляло… Я сразу сказал: это но тот человек… Тут что-то нечисто.
С этой минуты Провидение стало для меня злым роком. Я знаю, что такое превратности судьбы, но до сих пор по крайней мере ее удары соответствовали моей собственной незначительности. Я давно привык подразделять свои дни на зеленые и красные. Если утром я порежусь бритвой, если первый набранный мной номер телефона окажется занятым, если консьержка остановит меня на лестнице, продавец в газетном киоске скажет: «Я только что продал последний экземпляр», — если в потоке автомобилей я пристроюсь в тот ряд, который движется медленнее остальных, я знаю заранее, что день у меня будет неудачным. Мне, актуарию, совестно в этом признаться, но, поскольку мне все время приходится основываться на теории вероятностей, я стал прибегать к ней по всякому поводу: я рассчитываю, есть ли у меня шансы проскочить через автоматическую дверцу в метро, остановится ли раньше меня у бензозаправочной станции несущийся впереди автомобиль…[222] Вероятно, это выглядит по-детски, но иногда приносит пользу: так я пришел к выводу, что в семидесяти девяти случаях из ста велосипедист, которого вы собираетесь обогнать, вместо того чтобы съехать на обочину, выезжает на середину шоссе.
222
Я не говорю уже о всех тех партиях в покер-дайс, которые я тайком постоянно разыгрываю сам с собой, стараясь с помощью игральных костей угадать, удачным ли будет у меня день…