— Что бы выбрали вы, Мирей? — спросила дама с тем тактом, которым отличаются люди, обласканные судьбой.
Мирей же, думая о том, что по милости госпожи Понте-Массен она опоздает на свой семичасовой поезд на Нуази-ле-Сек, ответила: «Малагу». Это название в ее представлении ассоциировалось с виноградом. Может быть, она купит его. Завтра.
— Да, пожалуй, Малагу, — согласилась дама. — Но дорога ужасно утомительна! Ох, эти испанские спальные вагоны, вы даже не представляете себе, дорогая Мирей, какие там жесткие диваны! А потом их кофе…
— Кофе? — удивилась маникюрша.
— Да, кофе, я органически не выношу испанский кофе. Когда я езжу туда, я всегда беру с собой запас «нескафе». А в последний раз позабыла. Как же я мучилась! Если бы вы только знали!
— Ну, в таком случае, Канны… Госпожа Дальсид, она была здесь утром, только что оттуда вернулась… Погода стояла чудесная.
— Так всегда говорят, когда вы собираетесь на юг. Но стоит мне туда приехать, как сразу же начинаются дожди. А потом на юге сейчас полно каменщиков, и все это итальянцы… Там слишком много строят. В общем… И при этом у меня без толку пропадает имение в Турени!
Мирей, с грустью подумав о пропадающем без толку имении в Турени, на минуту опустила пухлую руку госпожи Понте-Массен. Но тут же снова взялась за щипчики.
— Я пополнела, это просто ужасно! — сокрушенно воскликнула госпожа Понте-Массен. — Посмотрите на мои руки. (Она высвободила свои унизанные дорогими перстнями пальцы.) Смотрите… Попробуйте-ка снять это кольцо, Мирей, попробуйте! Тащите… Смелей! Тащите же! Не бойтесь! (Мирей попыталась снять перстень с изумрудом, но, конечно, безуспешно.) Вот видите! Снять его можно, только отрубив мне палец (самодовольный смех)!
Мирей с удовольствием отрубила бы этот палец и заодно прихватила бы еще парочку. Она представила себе, как возвращается домой в Нуази-ле-Сек с этим перстнем. Такого рода мысли возникают иногда в головах маникюрш, но сразу исчезают, конечно, если эти маникюрши не сошли со страниц романов Достоевского.
— Как бы там ни было, — вздохнула дама, — март, уже решено, мы проведем в Швейцарских Альпах.
— Ах, там, вероятно, очень красиво, мадам! Госпожа Ривьер ездила туда на Рождество и вернулась в полном восторге!
— Да, там неплохо. Но что поделаешь… Пройдет неделя, пока акклиматизируешься… и только привыкнешь… А как раз двадцатого гостиницы закрываются. Невероятно! Как только мы не убеждали директора: «Не закрывайте хотя бы до тридцатого!» Нет, право! А то получается такой разрыв между двадцатым и тридцатым. Не знаешь, куда себя девать. Люсьен предлагает: «Съездим на Канарские острова». Но опять эти Канарские острова!
Мирей, должно быть, и в голову не могло прийти, что на свете есть люди, которым осточертели Канарские острова.
— В этом году, уж не знаю почему, меня тянет в Ливан. Но муж считает, что время неподходящее. Хорошо, что он сказал мне об этом. Я никогда не бываю в курсе международных событий… Впрочем, и не удивительно: я никогда не читаю газет. Ужасно они грязные. От них только и остается, что следы на руках (новый взрыв смеха).
— Прошу вас, опустите пальцы в воду, мадам.
В салон вошла молодая красавица.
— Это подруга господина Л., знаете, заводы шампанских вин… — прошептала Мирей.
Госпожа Понте-Массен окинула вошедшую придирчивым взглядом.
— Сколько же ей лет? Бог мой, до чего же худа! Я бы с ней фигурой не поменялась!
Краска, лак. Все. Готово. Пожалуйста, в кассу. Сколько с госпожи Понте-Массен? До свидания, госпожа Понте-Массен. Мирей проводила клиентку до самой двери. Лил дождь. Госпожа Понте-Массен пожаловалась на ревматизм. Увидев Жозефа, ожидавшего ее с фуражкой в руке около черной с кремовым верхом «бентли», она успокоилась.
— Ах, умница Жозеф! Как удачно он поставил машину. В такую погоду да еще шлепать по лужам, отыскивать свой автомобиль… Вот так я и простудилась на днях. У вас хотя бы есть здоровье, а это главное! Ну что ж, Мирей… у каждого свои горести, но… есть люди куда несчастнее нас!
6) Врожденная склонность к абстрактному искусству
Признаю, к своему великому стыду, что среди всех моих пробелов непонимание абстрактного искусства — один из самых непростительных. Глядя на все эти разноцветные, а иногда и белые на белом же фоне прямоугольники, на эти черные мазки, на фоне которых вдруг вспыхивает красное яйцо, на это непонятное месиво, где при желании можно увидеть и залитые дождем поля, и гидравлический завод, и парижскую улицу, если по ней мчаться со скоростью 200 километров час, и берег моря — на все то, что исторгает у эстетов восхищенные возгласы: «Поразительно!», «Восхитительно!», «Какая самобытность!», я молчу, так как ровным счетом ничего не понимаю. Это серьезнейший, непоправимый изъян, тяжелый порок, от которого, очевидно, мне никогда не избавиться, и причина — в моем мещанском нутре. Читаю ли я какую-нибудь фразу, смотрю ли на картину, первое мое движение — понять их смысл. Я всегда старался понять. Может быть, это и есть мещанство? Теперь я почти в этом уверен, тем более что все знатоки, которым я каялся в своей патологической потребности, разъясняли, что это подлежит лечению.